Устраивал литературные вечера, спектакли в заводском театре.
Читал в кружках свои произведения.
Организовывал с рабочими, сослуживцами, учащимися тайные лесные прогулки, рыбалки, охоту, чтобы там – на свободе – коллективно изучать политические брошюры, обсуждать вопросы работы, спорить о партийных программах социалистов разных лагерей. Тогда – все почти сплошь беспартийные – мы стремились стать «политиками».
Меня всячески выдвигали, любили, оберегали, заботились, – популярность росла.
Готовился быть оратором, учился говорить речи, диспутировать, писал экономические статьи, и все это удавалось, ибо всегда обладал исключительной природной памятью.
Мне, например, ничего не стоило моментально запомнить цитаты политических теоретиков и цифры по экономике.
Да и работа таксировщика требовала быстрых вычислений многозначных цифр.
Словом, своей памяти (очевидно – особая способность), начиная с детства, я обязан очень многим.
А в данную пору – тем, что за эти два года изучил уйму политических книг, ибо исторический ход событий усиливался с каждым часом и надо было успеть приготовиться.
И мы были готовы.
Но население Нижнего-Тагила пребывало в глухом, захолустном сне гоголевских времен.
Исправник, становой пристав Попов, жирные купцы, торговцы, священники, – играли главные роли хранителей безмятежного жития.
И уж исключительным ореолом поклонения был окружен пышный дом управителя заводов.
Здесь он был – царь и бог, а все остальное – его владычество.
Когда на паре вороных, в шикарном экипаже, он проезжал из дому в управление или обратно – почти все снимали шапки, но он не отвечал, не замечал ничего и никого, кроме своей божественной важности.
Если управитель улыбался, огорчался, шутил, принимал гостей или был не в духе, – все об этом шопотом передавали друг другу.
Только не совсем спокойно выглядели в эти дни: жандармский ротмистр, прокурор и начальник станции Кузнецов, заподозренный, кстати, в тайном сыске по части явной крамолы на громадной станции.
В залах заводского клуба высшее тагильское общество: инженеры, врачи, адвокаты, администрация, судьи, становой пристав и двое военных играли в карты, а их жены, дочери и свояченицы танцовали па-де-спань и краковяк, обмахиваясь веерами, кокетливо поправляя завитые букли.
И вдруг – трах!
Землетрясение, конец мира, страшный суд: вспыхнула первая российская революция.
Начальство Нижнего-Тагила, во всяком случае, этого обстоятельства не ожидало.
Полнейшая растерянность высших тагильских сфер.
В доме управителя не зажигают огней и неизвестно у кого он находится в гостях, и как его самочувствие, и, главное, он никому теперь не интересен, ибо каждый обыватель дрожит за свою овчину.
Исправник, становой пристав, околоточные, жандармский ротмистр, прокурор, – где они, в чьих чуланах? – тоже неизвестно.
Даже исчез жандарм со станции, но вскоре нашелся: переодевшись в штатское, он явился ко мне с поклоном:
– Я привел. Честь имею.
– Кого привел?
– Корову.
– Какую корову? На кой чорт!
– Корова моя собственная, но я ее жертвую в пользу сицилистов. Так что от всей души отдаю домашнее животное.
Вообще творилось невероятное: начальник станции тоже скрылся, и теперь я был назначен распоряжаться последними поездами перед всеобщей забастовкой, как избранный представитель громадного района многих станций и железнодорожных мастерских.
Я сидел на телеграфе и ежеминутно со всех концов России получал информации о ходе событий на фронте революции, приветствия организациям, наказы, требования, инструкции.
И, захватив телеграммы, бежал на собрания делать доклады, говорить речи.
Рабочие наполнили улицы, пели марсельезу, спрашивали – что делать дальше. Выжидали.
Начались выборы в Исполнительный Забастовочный Комитет.
Тайным голосованием всего громаднейшего района я получил большинство и стал председателем Комитета, состоящего из пяти руководителей.
Поезда остановились, за исключением тех, что возили продовольствие.
Дни и ночи происходят Митинги, выносятся резолюции об углублении революции.
Заводский театр стал центром сборищ.
Товарищи в шутку называли меня «президентом Урала» вероятно потому, что был избран председателем Комитета и каждый раз был избираем в председатели на сплошных собраниям,
И говорю об этом не с гордостью, а с глубокой горечью: как, значит, мало было подготовленных, истинных руководителей великого движения, если я, совсем молодой и малознающий, вдруг попал в «президенты Урала».
И где?
В колоссальном рабочем округе.
Правда, здесь были и настоящие политики – социал-демократы и социалисты-революционеры, но они были слабые, «лирические» руководители, без огня и пафоса, и никаким влиятельным авторитетом у массы не пользовались.
Их выступления отличались бледностью, неуверенностью, пассивностью.
Создавалось впечатление – будто они сами не ожидали подобных событий, будто растерялись и ждали неизвестно чего.
Таким образом, рабочая масса оставалась без руководителей и было ясно, что из тагильской революции ничего не выйдет, да и в других местах, судя по телеграммам, было не лучше.
Из пяти лиц нашего Комитета активно, по существу, работал я – один, а четверо вроде, как «задумались», – стали тихими и безучастными.
