- Ура! От Капусты! - закричал Ломоносов.
- От Варвары Ивановны,-поправила Зина.
Но на конверте было написано незнакомым почерком: «Пионерскому отряду пограничной школы».
Ребята окружили стол. Письмо, побывав у всех в руках, задержалось у Мити. Зина быстро сказала:
- Открывай!
Но тут снова вмешался Ломоносов, рассудил:
- А я думаю, его и открыть и прочитать в самый раз Ивану Кузьмичу.
И, посмотрев на детей, совершенно удивлённый Алёшей, учитель взял письмо и надорвал конверт. Заглянув внутрь, он вынул оттуда вчетверо сложенный лист с какой-то вкладкой, а потом, ухватив пальцами за кончик, вытащил из конверта выцветший пионерский галстук.
Ребята наклонились над ним. Мышойкин взял галстук в руки и развёл концы, чтоб удобней было рассмотреть, а Иван Кузьмич раскрыл лист, в котором лежала фотография стоящего на сцене мальчика и ещё какая-то записка, и, присев на край парты, стал читать:
- «Дорогие дети, пионеры!
Пишет вам соседка Серёжиной мамы. Письмо ваше получила я, потому что Елизаветы Ивановны год уже как нет в живых и ответить вам она не может.
Вы спрашиваете, как жил здесь Серёжа Пастухов, что он делал. Жил он хорошо, учился хорошо. Маму свою очень любил, поэтому и пошёл раньше работать, чтобы ей помочь, когда их папа умер от военных ран.
Пионером и комсомольцем он был хорошим, никогда не унывал, много читал. Про что мечтал? Мечтал он о море, а вот вышло защищать нашу землю на границе.
Посылаю я вам его пионерский галстук. Он когда-то носил его сам, а потом повязал моей дочке Маше. Отправляю и фотокарточку Серёжи - он читает на школьном вечере свои собственные стихи.
А ещё посылаю письмо Елизаветы Ивановны, которое она не успела отправить. Может быть, оно написано вам или старшим вашим товарищам.
Всего вам хорошего на все годы.
А. И. Фёдорова, тоже когда-то пионерка».
Класс наполнила новая тишина. Совсем другая. Пограничная. Ближних звуков не было. Стало слышно, как далеко, у самой заставы, ухая, вбивают в землю сваю, как на сопке вскинулась, всхлипнула сосна, послышался шорох камыша.
Зинкино личико вдруг сжалось, она насупилась и отвернулась к окну, а Мышойкин смотрел на Ивана Кузьмича: чего же остановились? Вот же ещё письмо!
Но Иван Кузьмич молчал. Он сосредоточенно смотрел за окно, словно что-то вспоминая. Потом потёр пальцами лоб и, протянув Мите давно посеревший листок, кивнул: «Читай!»
Митя встал и начал было бодро, но голос его становился всё тише и тише:
- «Дорогие мои!
Я уже не смогу к вам приехать. Стала, наверное, быстро очень старой: всё вижу моего Серёжу маленьким, глажу его первые крохотные ботиночки и плачу. И как мальчиком был, вспоминаю, и вижу, как уезжал на границу. И всё только не могу представить, как он шёл по горам в больших солдатских сапогах. Он ведь был совсем невысоким…
Положите ему на могилу самые лучшие цветы, какие у вас растут, а ещё, если есть, одуванчики. Он их любил.
Пусть они ему будут от меня и от всей нашей земли.
Я люблю вас всех и чувствую себя вашей мамой. Живите долго, берегите и себя, и нашу землю, сыночки мои…»
Митя положил письмо на стол. Всхлипнули рыхловатые Ершовы. И, не нарушая горькой непривычной тишины, Алёша негромко сказал:
- А давайте фото посмотрим… Он-то ведь стихи писал!
И, к удивлению всех, совершенно чётко и спокойно, словно всё зная, Иван Кузьмич подтвердил:
- Писал.
- Так, может, спросить на заставе? - сказал Митя.
Иван Кузьмич покачал головой:
- На заставе их нет.
Ребята повернулись к нему, а он, нахмурясь и сдвинув седоватые брови, вдруг вышел из класса.
Окружив стол, ребята наклонились на фотокарточкой.
Невысокий, крепкий паренёк стоял на сцене. Сжав кулаки и запрокинув голову, он читал стихи. Читал сильно, горячо. Так и слышалось, как говорит он о мужественных людях, о широком бушующем мире, о том, как надо жить - честно, смело, чисто! Ни про что другое здесь читать он не мог.
- Свои…- сказал Алёша.
- Свои-то свои,-вздохнул Витя.-Только их вот нет…
Но тут открылась дверь, и так же тихо, как вышел, в
класс вошёл Иван Кузьмич и, чуть бледнея, протянул ребятам тоненькую школьную тетрадь, в углу которой на обложке было выведено пастовым карандашом: «С. Пастухов». Придержав руку, он с прищуром посмотрел внимательно на Алёшу и отдал тетрадку ему.
Алёша перевернул обложку. На первой в линеечку странице были какие-то зачёркнутые строчки, потом чётким быстрым почерком шли одна за другой записи:
«Пока что мне трудно. Очень трудно. Но я постараюсь работать над собой так, чтобы стало легко. Легко делать дело, нести службу, легко одолевать трудности».
«Всё ещё трудно. Бывает и скучно, и грустно. И чтобы жить правильно, каждую минуту превращать в толковое дело, я задаю себе всё время главный вопрос: «Что ты сегодня сделал для Родины?» -Что ты сделал для Родины? - И тогда мысли ищут и находят толковое дело. Тогда хочешь жить и преодолевать всё. Что ты сделал для Родины?»
А потом пошли отдельные строчки. В правом углу внизу было записано:
Мечтать и верить,
Верить и мечтать!
Рядом ещё:
Мы не за славою цриехали,
Мы Родину беречь пришли!
И Алёше это понравилось! Всего-то по две строчки. А больше и ничего говорить не надо. Всё сказано!
