Пусть будут все - [18]

— Эта тяжесть тебе приятна?

— М-м-м… Не уверена. Меня гнетет неподвижность. И то, что я никогда не знаю, как долго она продлится…

— Ты желала бы эту ситуацию изменить?

— Да!

(Зачем я это сказала? Что я делаю? Я хочу с ним говорить!)

— Опиши состояние, к которому ты стремишься.

— Я не хочу стоять здесь. Я бы хотела… ну да, я бы хотела стоять в большой прачечной, рядом с такими же, как и я… И чтобы люди приходили… все время разные! Пусть будут даже бомжовые вещи — иногда, почему бы нет? А следом — веселая девчоночья «неделька», стринги и все такое… И следом залатанная постелька бабушки-старушки…

— Сорочки офисных мальчиков?

— Нет… Нет!

(Почему я это сказала? Из-за Филиппа? Почему он это спросил? Я не хочу обсуждать с ним Филиппа…)

— Вячек, спасибо! У вас, наверное, поздно сейчас… А я уже поняла — кое-что, да, вдруг поняла… Я тоскую по школе — до сих пор. Вот! Проговорила — и полегчало!

— Ты уверена?

— Да… Ты здорово мне помог. Я, правда, не очень еще понимаю, как буду с тобой танцевать… Не заплетутся ли ноги! — вот я уже и улыбаюсь. — А если бы ты сейчас огляделся вокруг, каким предметом себя представил? Але! Ты оглядываешься? Ты здесь?

— Опёнка… сейчас, погоди.

(Как хорошо он это сказал!)

— Вячек, ты в доме? Там кто-то чирикает.

— Я вышел во двор. Погоди, закурю… У нас что-то среднее между задним двором и садом.

— И кто же ты в этом саду?

— Я… э-э… сетка. Вокруг садика у нас… забыл, есть специальное слово.

— Рабица?

— Точно. Я — рабица.

— Расскажи о себе.

— В каком смысле?

— В прямом: ты — рабица.

— Оу, дарлинг… Прости… Лер, не сейчас!

— Почему? Ну пожалуйста!

(Что я делаю? Что-то бестактное, да… Но иначе как я смогу с ним танцевать?)

— Ладно. Только я тезисно. Я — рабица. Я на границе миров. Я разделяю и в то же время соединяю. Там, где граница, — там запрет и его нарушение. Там всегда — диалог… Я — поле напряженного взаимодействия.

(Голос скучный. Ему это не нужно… Сейчас докурит — после затяжки он любит чуть поиграть с сигаретой, пальцы живут своей быстрой жизнью, а сигаретка всегда смотрит пеплом вверх, и шапка растет, растет, — докурит и станет прощаться… Лучше бы я рассказала ему что-нибудь еще из жизни стиральных машин.)

— Ты есть или тебя скорей нет?

— Только я и есть!

(Только он и есть. Надо же! Это потому, что он не хочет быть со мною собой — быть Кайгородовым. А хочет быть мыслящим тростником — как таковым.)

— Я поняла. Ты уже докурил?

— Да. И у меня тут другая линия. Опёнушкина! Мы танцуем вальс. Ты не возражаешь?

— Нет.

— Тогда обнимаю! See you later.

Надо было спросить, что там за птица у них в саду — пела… и продолжает петь вот сейчас, прямо сейчас — в пригороде Торонто, в Западном полушарии. И я ее слышала, слушала… Невероятно! А голос у Вячека как будто осел — словно тесто со временем. Осел и немного подсох.

Интересно, кто у них будет — девочка или мальчик. Ничего про себя — ни полслова. Я не плачу — я промокаю полотенцем лицо, как всегда после душа. Рабица! Это — инфинитив. Я раблю, ты рабишь, Вячек же будет рабиться, сколько хватит сил. Он истинный труженик. Горбится над своей монографией четвертый год, пишет ее по-английски — о том, как мысль превращается в слово, в речевое высказывание (Ксенька по крайней мере так его поняла). И появление в доме нового человечка не только ведь помешает ему в работе, но, возможно, и в чем-то поможет.

Ариадна Васильевна любила вальс «Голубой Дунай». Играла его на баяне девчонкой сразу после войны, на танцплощадке, в Сокольниках. Там и встретила своего Кайгородова. Он был только с войны. Но она говорила: только что из Европы, подарил мне отрез на платье, патефон, к нему набор дефицитных игл — могла ли я не утратить разум? Ей хотелось быть женственной, вопреки обстоятельствам. Муж был в два раза старше, контуженный, без руки. В тридцать лет оставил ее вдовой, старшей дочери восемь, Вячеку — два… Сначала мыла в суде полы. Потом ее взяли секретарем. У дочки открылся туберкулез… До встречи с Георгием было долгих тринадцать лет выживания, детских Вячековых безумств: то его, пятилетнего, будто кошку, снимали с дерева, на которое он залез (посмотреть телевизор, у них у самих его не было еще долго); восьмилетним он отправился в Крым, в санаторий, проведать сестру, и снимали его уже с поезда где-то за Харьковом; одиннадцатилетним вызвал на дуэль учителя математики за то, что тот на уроке назвал его друга орясиной и дуболомом… Для середины шестидесятых картель, отправленный учителю по всем правилам дуэльного кодекса, был событием из ряда вон. Вячека торжественно исключили из пионеров, а пылкая Ариадна, осмелившаяся за него горячо вступиться (что-то разбив в кабинете директора, кажется, стекло на его столе, шарахнув по нему кулаком), схлопотала письмо на работу, не письмо, обыкновенную кляузу (мы, педсостав школы номер такой-то, выражаем сомнение, что в системе советского правосудия может работать человек, попирающий нормы советской морали), месяца два письма словно не замечали, а потом под надуманным предлогом уволили. И пошла Ариадна опять мыть полы, потом дальний родственник взял ее в ателье, сделал швеей, лекальщицей, наконец закройщицей. В начале семидесятых к ней уже стояла очередь, на первую примерку записывались за месяц. Прождала положенный срок и сестра Георгия Георгиевича. Из-за сложной фигуры число примерок пришлось увеличить — они подружились… Ариадна часто потом говорила: «Судьба всегда приходила ко мне с отрезом в руках».