Река называлась Сныпять. Сели люди на высоком ее берегу лет двадцать назад. Пришли, огляделись, поняли, что надолго, — вот и назвали свое поселение Селищем. Выкопали землянки, глубокие, теплые, несколько бревен и над землей уложили, по углам очаги поставили, кровлю из дерева сделали, а по дереву еще дерн, чуть весна — хорошо, зеленеют крыши. Придет из степи степняк и не разглядит даже, что здесь люди живут. Правда, потом для князя, для Родовита, и его молодой жены Лиски дом построили не в земле — настоящий сложили из бревен княжеский дом. Потому что Перун — на небе, а Родовит — в дому. С неба Перун всё видит, а из высокого дома — князь. Потому что нельзя иначе. Потому что иначе всё ходуном пойдет. Как оно всё ходуном-то ходило старые люди помнят еще, а всех лучше Ляс помнит, струны свои перебирает, на деревяшку натянутые, и рассказывает, и поет, как бог Перун отца своего Стрибога на небе одолевал, а потом и младшего брата, бога Велеса, и от этого ночь повсюду стояла, ровно шесть лун стояла кромешная ночь и только молнии в ней сверкали! И когда отец Родовита, старый князь Богумил, с братом своим, с Родимом, воевал — кому из них здесь, на земле, людьми править, — тоже нисколько не лучше было. Пока не устали Богумил с Родимом друг с дружкой на мечах биться да еще людей на битвы эти поднимать, — больше люди устали, сказали: «Идите-ка вы к богам!» — вот и пошли братья в Священную рощу, чтобы боги их там рассудили. А вернулся из рощи один Богумил.
Давно это было, не здесь, не в Селище еще люди жили. А только запомнилось им с той поры и крепко запомнилось: хорошо, когда на небе — один бог, а в дому — один князь. Теперешний их князь князь Родовит один был у Богумила сын, и у бога Перуна один он был за них, за людей, проситель. И за это люди почитали его не меньше, чем за твердое слово и храброе сердце.
Сныпятью их река называлась. Десять лун минуло уже с той поры, как увел Родовит свою дружину за Сныпять, в Дикое поле. А может, и дальше, может, и за Дикое поле увел — не знали этого люди. А только сердца их давно изболелись по мужьям, по отцам, по братьям своим. И когда полетело над Селищем долгожданное «цинь-цинь-цинь!» — из степи полетело — это дозорные первыми возвращающуюся дружину в степи заприметили, — по пальцам пересчитать тех можно было, кто не выбежал на высокий берег реки.
Вот первый палец — княгиня Лиска: никак она не могла из княжеского дома на берег бежать — в горячечных родах лежала. Вот второй палец — Мамушка, нянька ее верная, никак от княгини своей отойти она не могла. Вот третий палец — девочка, четырехлетняя Ягодка, маленькая княжна. Она стояла под домом, слышала, как мама ее, княгиня, стонет, воет, кричит и тоже от этого горько плакала. Вот четвертый палец — девушка Лада, единственная во всем Селище ворожея. Одною рукою она гладила Ягодку по голове, а другою рукою водила над большой деревянной бадьей. Плавали в бадье проросшие зерна. Вот и княгиня Лиска новым ростком сейчас прорастала. Никак не могла Лада на берег бежать — ворожила, зерна кружила рукой, чтобы княгине помочь.
А пятым, кто не пошел к реке, кто и так всё видел с крыши своей травяной — только не знали, спорили люди, каким именно глазом смотрит он в самую суть вещей: левым ли, правым? — левый глаз у него был к людям повернут, а правый только на небо смотрел, — это был Ляс, сказитель, старик, ноги у него уже почти не ходили.
