За обедом все лица были веселы в ожидании скорого прибытия Александра Сергеевича. Дней через десять Лев Сергеевич пришёл ко мне уже в военной форме, которая к нему очень шла, и на вопрос мой о брате, сказал, что получил от него пресмешное письмо, в котором уведомляет, что, будто бы, выезжая из дому, в воротах встретил попа и, не предчувствуя от сего добра, возвратился и пр. Я посоветовал Льву Сергеевичу не рассказывать этого, но, кажется, это было сделано уже не мне одному, потому что я слышал об этом и от других, конечно, с комментариями.
[247] Лев Сергеевич сказал мне, что брат связался в деревне с кем-то и обращается с предметом — «уже не стихами, а практической прозой», но что ему писано настоятельно, чтобы приезжал, и конечно теперь он не замедлит. После сего я пробыл в Петербурге ещё дней десять и должен был, по поручению графа Воронцова, внезапно уехать в Аккерман для некоторых приготовлений к имевшемуся быть там конгрессу, но Пушкина в Петербурге ещё не было.
[248] В первых числах февраля 1837 года я приехал в Москву и здесь узнал о катастрофе, подробности которой после рассказал мне уже в Петербурге, общий наш кишинёвский знакомец Данзас,
[249] бывший секундант Пушкина. На этот раз никого из его родных, знакомых мне, не было в Петербурге, кроме жены, которой я не знал. В ноябре 1839 года я вновь приехал в Петербург и крайне удивился, что через час вошёл ко мне Сергей Львович: он жил в той же гостинице Демута, где остановился и я. Само собой разумеется, что господствующим разговором было воспоминание об Александре Сергеевиче, о котором старик, сильно уже оглохший и страдавший одышкой, говорил со слезами на глазах. Он пригласил меня на другой день в 6 часов вечера к себе; это был день, в который привозят к нему внучек. У него нашёл я баронессу Вревскую, соседку по имению с Пушкиным и чтившую покойного, с которым, с детских лет, она была знакома; с нею была Екатерина Ермолаевна Керн, дочь генерал-лейтенанта, бывшего в последнее время комендантом в Смоленске, девушка тогда лет 25-ти, очень живая, умная и начитанная, которая была страстью старика. Нельзя было без юмора видеть его расточающим фразы старинных маркизов, не слушающим ответов и продолжающим начатую речь. Две дочери Пушкина, премилые и бойкие девочки, осаждали старика, с улыбкой подмигивая одна другой, когда он наделял их конфектами из разных карманов; я находил в них тип отца. Раза три я призываем был на эти посещения одних и тех же лиц. В марте 1840 года я возвратился в Петербург уже на постоянное жительство. В первое время С. Л. Пушкина не было, но скоро он опять приехал и основался уже в Петербурге по самую смерть, поселившись на Английской набережной. День ото дня глухота его усиливалась, астма дошла до такой степени, что в другой комнате слышно было тяжёлое его дыхание; дети мои прозвали его самоваром. Несмотря на это, он одевался всегда изысканно и любил преимущественно говорить отборным старинным французским слогом, рассказывая бездну анекдотов, путая и время и лиц. Е. Е. Керн продолжала занимать его ум. Он посещал нас очень часто, и мы каждый раз замечали быстрые успехи его болезни. В последнее время он был уже как бы бесчувственен к участи обоих сыновей; о старшем он говорил — как о великом поэте, о Льве — как одарённом необыкновенною силою души.
Сим оканчиваю рассказ […] То, что я мог сообщить, очень скудно: о его поэтическом даре я не мог быть судьёй. Я старался набросать о нём даже самые мелочи, чтобы всё это, взятое вместе, могло послужить для оценки его, как человека; и в этом отношении, по моему мнению, он стоял высоко, или короче сказать, что на такую высоту достигают не многие. За верность рассказываемого я ручаюсь.
Спб. 2-е Апреля, 1866.
Ф. Ф. Вигель
Из записок[250]
При торжественном открытии Лицея находился Тургенев; от него узнал я некоторые о том подробности. Вычитывая воспитанников, сыновей известных отцов, между прочим назвал он одного двенадцатилетнего мальчика, племянника Василья Львовича, маленького Пушкина, который, по словам его, всех удивлял остроумием и живостью. Странное дело. Дотоле слушал я его довольно рассеянно, а когда произнёс он это имя, то вмиг пробудилось всё моё внимание. Мне как будто послышался первый далёкий гул той славы, которая вскоре потом должна была греметь по всей России, как будто вперёд что-то сказало мне, что беседа его доставит мне в жизни столько радостных, усладительных, а чтение его столько восторженных часов.
В начале 1817 года был весьма примечательный первый выпуск воспитанников из Царскосельского Лицея; немногие из них остались после в безызвестности. Вышли государственные люди, как например барон Корф, поэты как барон Дельвиг, военно-учёные как Вальховский, политические преступники как Кюхельбекер. На выпуск же молодого Пушкина смотрели члены «Арзамаса», как на счастливое для них происшествие, как на торжество. Сами родители не могли принимать в нём более нежного участия; особенно же Жуковский, восприемник его в «Арзамасе», казался счастлив, как будто бы сам бог послал ему милое чадо.[251]
