Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников - [110]
В Альбоме моём (сделанном для портрета Веневитинова и подаренном мне его приятелем, Хомяковым, после его смерти) Дельвиг написал мне свои стихи к Веневитинову: «Дева и Роза». Я уже говорила вам, что в это время я занимала маленькую квартирку во дворе (в доме бывшем Кувшинникова, тогда уже и теперь ещё Алферовского). В этом доме, в квартире Дельвига, мы вместе с Александром Сергеевичем имели поручение от его матери, Надежды Осиповны, принять и благословить образом и хлебом новобрачных Павлищева и сестру Пушкина, Ольгу. Надежда Осиповна мне сказала, отпуская меня туда в своей карете: «Remplacez-moi, chère amie, ici je vous confie cette image pour bénir ma fille en mon nom».[344] Я с гордостью приняла это поручение и с умилением его исполнила. Дорогой Александр Сергеевич, грустный, как всегда бывают люди в важных случаях жизни, сказал мне шутя: «Voilà pourtant la première fois que nous sommes seuls — Vous et moi». — «Et nous avons bien froid, n’est ce pas?» — «Oui, Vous avez raison, il fait bien froid — 27 dégrès»,[345] a сказав это, закутался в свой плащ, прижался в угол кареты, — и ни слова больше мы не сказали до самой временной квартиры новобрачных.[346] Там мы долго прождали молодых, молча прогуливаясь по освещённым комнатам, тоже весьма холодным, отчего я, несмотря на важность лица, мною представляемого (посажёной матери), оставалась, как ехала, — в кацавейке; и это подало повод Пушкину сказать, что я похожа на царицу Ольгу. Несмотря на озабоченность, Пушкин и в этот раз был очень нежен, ласков со мною… Я заметила в этом и ещё в нескольких других случаях, что в нём было до чрезвычайности развито чувство благодарности: самая малейшая услуга ему или кому-нибудь из его близких трогала его несказанно. Так, я помню, однажды потом батюшка мой, разговаривая с ним на этой же квартире Дельвига, коснулся этого события, т. е. свадьбы его сестры, мною нежно любимой, и сказал ему, указывая на меня: «А эта дура в одной рубашке побежала туда через форточку». В это время Пушкин сидел рядом с отцом моим на диване, против меня, поджавши по своему обыкновению ноги и, ничего не отвечая, быстро схватил мою руку и крепко поцеловал: красноречивый протест против шуточного обвинения сердечного порыва! Помню ещё одну особенность в его характере, которая, думаю, была вредна ему: думаю, что он был более способен увлечься блеском, заняться кокетливым старанием ему нравиться, чем истинным глубоким чувством любви. Это была в нём дань веку, если не ошибаюсь; иначе истолковать себе не умею! Un bon mot, la repartie vive,[347] всегда ему нравились. Он мне однажды сказал, — да тогда именно, когда я ему сказала, что не хорошо меня обижать, — moi qui suis si inoffensive;[348] выражение ему понравилось и он простил мне выговор, повторяя: «C’est réellement cela, Vous êtes si inoffensive» и потом сказал: «Да с вами и не весело ссориться; voilà Votre cousine, c’est toute autre chose: et cela fait plaisir, on trouve à qui parler».[349] Причина этого направления — слишком невысокое понятие о женщине, опять-таки — несмотря на всю его гениальность, печать века. Сестра моя сказала ему однажды: «Здравствуй, Бес!» Он её за то назвал божеством в очень милой записке. Любезность, остроумное замечание женщины всегда способны были его развеселить. Однажды он пришёл к нам и сидел у одного окна с книгой, я у другого; он подсел ко мне и начал говорить мне нежности à propos de bottes[350] и просить ручку, говоря: «C’est si satin»; я ему отвечала «satan»,[351] сестра сказала, шутя: «Не понимаю, как вы можете ему в чём-нибудь отказать!» Он от этой фразы пришёл в восторг и бросился перед нею на колени в знак благодарности. Вошедший в эту патетическую минуту брат Алексей Николаевич Вульф апплодировал ему от всего сердца. И однакож он однажды мне говорил кстати о женщине, которая его обожала и терпеливо переносила его равнодушие: «Rien de plus insipide que la patience et la résignation».[352]
Приятно жилось в это время. Баронесса приходила ко мне по утрам: она держала корректуру «Северных Цветов». Мы иногда вместе подшучивали над бедным Сомовым, переменяя заглавия у стихов Пушкина,[353] напр.: «Кобылица молодая» мы поставили «Мадригал такой-то…» Никто не сердился, а всем было весело. Потом мы занимались итальянским языком, а к обеду являлись к мужу. Дельвиг занимался в маленьком полусветлом кабинете, где и случилось несчастие с песнями
