Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [74]

. Основываясь на замечательных наблюдениях Л. И. Вольперт, можно утверждать, что интерес к «Опасным связям» приобрел особенную остроту в тот период пушкинской жизни, который непосредственно предшествовал написанию «Каменного гостя».

Роман де Лакло продолжает традицию литературного либертинажа, введенную образом мольеровского Дон Жуана. Отметим, прежде всего, что из мольеровской драмы в «Опасные связи» переходит дидактическая составляющая. Немотивированный, казалось бы, финал романа, в котором Вальмон гибнет на дуэли, а его наперсница по пороку, маркиза, теряет свою красоту и богатство, роднит это произведение с «deus ex machina» финала мольеровской драмы[519]. Но Лакло, во многом наследуя Мольеру, строит характер своего «либертена» совершенно иначе, чем предшественник: рационализм и лицемерие героя пьесы уступают место сочетанию сентиментальности и искренности с жесткостью. Эсхатологический финал, который у Мольера казался несколько искусственным, представлялся естественным в романе Лакло. Общий для героев Пушкина и Лакло кощунственный характер поведения переходит границы антиклерикальной сатиры и гедонизма у Мольера и становится формой богоборчества, характерной для революционной эпохи — эпохи, идеологически связующей Пушкина и Лакло. В отличие от рационально и холодно мыслящего мольеровского Дон Жуана Вальмон, как и пушкинский ДГ, сентиментален. К героям Пушкина и Лакло можно отнести слова Мишеля Фуко, так определившего особенности либертинажа конца XVIII века по сравнению с предшествующей, мольеровской эпохой: «Либертинаж в XVIII в. — это такое применение разума, когда он отчуждается в неразумии сердца»[520].

Связь пушкинской «маленькой трагедии» с романом Лакло придает определенную историческую глубину пушкинскому замыслу, указывая на то, что он корнями своими ведет к эпохе, непосредственно предшествующей Великой французской революции. Об этом же свидетельствует и то, что непосредственно перед написанием «Каменного гостя» Пушкин создает произведение, в котором описание Франции накануне революции неожиданно соединяется с описанием Испании, — стихотворное послание «К Вельможе» (1830):

Веселый Бомарше блеснул перед тобою.

Он угадал тебя: в пленительных словах

Он стал рассказывать о ножках, о глазах,

О неге той страны, где небо вечно ясно,

Где жизнь ленивая проходит сладострастно,

Как пылкой отрока восторгов полный сон,

Где жены вечером выходят на балкон,

Глядят и, не страшась ревнивого испанца,

С улыбкой слушают и манят иностранца.

И ты, встревоженный, в Севиллу полетел.

Благословенный край, пленительный предел!

Там лавры зыблются, там апельсины зреют…

О, расскажи ж ты мне, как жены там умеют

С любовью набожность умильно сочетать,

Из-под мантильи знак условный подавать;

Скажи, как падает письмо из-за решетки,

Как златом усыплен надзор угрюмой тетки;

Скажи, как в двадцать лет любовник под окном

Трепещет и кипит, окутанный плащом.

(III, 218–219)

Картина Испании в послании «Вельможе» дана полнее и насыщеннее, чем в «Каменном госте». Послание включает упоминание о Бомарше, роднящее это стихотворение с другой «маленькой трагедией» — «Моцарт и Сальери»[521]. Мир Фигаро оказывается тесно связан с миром Дона Жуана, а Испания, не в меньшей степени, чем Франция, оказывается для Пушкина важной частью мира, каким он был при «Ancien Régime». Из этой именно эпохи пришло сочетание сентиментальности и искренности с жестокостью и склонностью к кощунству, характерное для Вальмона и Дона Гуана и бывшее, как полагал Пушкин, важнейшей чертой деятелей революционной эпохи. Так, Максимилиан Робеспьер был назван им «сентиментальным тигром» (XII, 34). Вольно или невольно Ахматова следовала оксюморонности этой формулы, давая свое определение ДГ — «смесь холодной жестокости с детской беспечностью»[522].

Сочетание сентиментальности («простодушия») и беспощадности Пушкин считал отличительными особенностями и других великих революционеров, Петра и Наполеона[523]. Жесток и сентиментален у него и Пугачев — герой «Капитанской дочки».

Как известно, Пушкин не опубликовал и даже не сделал попыток опубликовать «Каменного гостя». Самая вероятная причина этого, на наш взгляд, — это ожидавшиеся им цензурные затруднения. В 1826 году в «Графе Нулине» цензура не пропустила гораздо более невинные строки, чем те, которые встречаются в «Каменном госте». В начале тридцатых годов значимым с точки зрения цензуры фоном всех возможных публикаций продолжало оставаться «дело» о «Гавриилиаде», закрытое незадолго до написания «маленькой трагедии» лишь в результате прямого вмешательства императора[524]. В таких обстоятельствах «Каменного гостя», с его либертинажным подтекстом, привнесенным в донжуановскую легенду, нельзя было не только публиковать, но даже предъявлять в цензуру, поскольку формально цензором Пушкина являлся император. В 1831 году у Пушкина были веские основания опасаться возможности «автобиографического» прочтения «Каменного гостя». Именно такое прочтение послания «Вельможе» (1830) стало причиной того, что критика обвинила поэта в сервилизме, развернув этот упрек в целую кампанию. Одним из обвинений, адресованных Пушкину в ходе этой кампании в «знаменитом» пасквиле Ф. В. Булгарина «Утро в приемной знатного барина», был упрек в «безверии»