Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [72]

Как атеист ДЖ не боится «гнева Небес»; поэтому, например, он потешается над Доной Эльвирой, когда та угрожает ему гневом «неба» («Слышишь, Сганарель? Небо!») и в ответ слышит созвучное: «Не на таких напали, нам-то это хоть бы что!» (с. 17). У Мольера статуя приходит дважды, чтобы предостеречь ДЖ, дать ему возможность поверить и раскаяться.

У Пушкина сцены предостережения отсутствуют: пушкинский ДГ и так понимает, с кем он «шутит». Статуя приходит к Дон Гуану единожды — с тем, чтобы сразу покарать его. Такая развязка обусловлена, в частности, тем, что ДГ признается в отсутствии у него и малейшего раскаяния:

Я убил

Супруга твоего; и не жалею

О том — и нет раскаянья во мне!

Мольеровский ДЖ всегда и всех обманывает, и в этом отношении он настоящий «плутовской» герой. Об истинности его чувств по отношению к соблазняемым им женщинам не приходится говорить, но у него и нет желания, чтобы ему верили. Его интересует лишь конечный результат его усилий — количество и разнообразие соблазненных им женщин.

Пушкинский герой всегда «искренен», то есть создает у окружающих впечатление, что сам верит тому, что говорит. Можно сказать, что умение убедить женщину в искренности его чувств — важнейшее оружие его любовного арсенала. Сила влияния ДГ на женщин и проявляется в том, что он заставляет их верить себе вопреки всяким колебаниям и очевидности. Так он преодолевает недоверие Доны Анны, усомнившейся в его признании в любви и в особенности в том, что он никого до нее не любил, и Лауры, высказавшей сомнение в том, что, очутившись в Мадриде, он первым делом отправился к ней. Новизна пушкинского ДГ по отношению к мольеровскому прототипу в том и состоит, что это «искренне влюбленный» ДГ.

Пытаясь завоевать любовь Доны Анны, ДГ не оспаривает своей репутации губителя женщин и объясняет причину того, почему его любовь к Доне Анне должна рассматриваться как единственная и первая в его жизни, «любовью к добродетели».

Дон Гуан

‹…› Так, Разврата

Я долго был покорный ученик,

Но с той поры, как вас увидел я,

Мне кажется, я весь переродился.

Вас полюбя, люблю я добродетель

И в первый раз смиренно перед ней

Дрожащие колена преклоняю.

«Любовь к добродетели», таким образом, оказывается важнейшим отличием пушкинского ДГ от мольеровского ДЖ.

Пушкинисты давно спорят о том, свидетельствует ли внезапно вспыхнувшая в ДГ «любовь к добродетели» о духовном перерождении героя. Сомнения в таком духовном перерождении выдвигаются со ссылкой на признание ДГ об отсутствии у него раскаяния.

Не менее амбивалентен отказ ДГ от легкой возможности соблазнить Дону Анну под именем Дон Диего. Отказываясь от чужого имени, он не просто раскрывает свое, но и добавляет, что раскаяния не испытывает. Это, с одной стороны, бесспорное доказательство «искренности» ДГ, но, с другой, оно привносит в совращение молодой вдовы дополнительный кощунственный аспект. ДГ заставляет ее полюбить себя в качестве убийцы мужа, в убийстве не раскаивающегося. Это снова подтверждает, что поступки пушкинского ДГ продиктованы вовсе не соперничеством с памятью мужа.

А. А. Ахматова отметила принципиальную новизну характера пушкинского ДГ и отличие его от предшественников:

Он герой до конца, но эта смесь холодной жестокости с детской беспечностью производит потрясающее впечатление. Поэтому пушкинский Гуан, несмотря на свое изящество и свои светские манеры, гораздо страшнее своих предшественников. Обе героини, каждая по-своему, говорят об этом: Дона Анна — «Вы сущий демон»; Лаура — «Повеса, дьявол»[510].

Однако развернутого объяснения противоречивости характера пушкинского ДГ Ахматова не дала, и ее трактовка этого образа поэтому выглядит (возможно, сознательно) неполной. Основываясь на автобиографическом прочтении образа ДГ, Ахматова полагала, что духовное перерождение ДГ соответствует духовному перерождению самого Пушкина накануне женитьбы и вспыхнувшей в нем Болдинской осенью 1830 года «любви к добродетели»[511]. Ахматова при этом не ставила вопроса о том, было ли и такое важное качество образа ДГ, как кощунственное поведение, предопределено автобиографически. Заметим при этом, что правомерность включения «Каменного гостя» в автобиографический контекст лишь 1830 года не может не вызывать сомнения: ведь замысел «Каменного гостя», по крайней мере на уровне сюжета, восходит еще к 1826 году, когда Пушкин составил список «мировых сюжетов», куда попал и сюжет о Дон Жуане[512]. Выделенный Ахматовой в качестве важнейшего автобиографического сегмента мотив добровольного возвращения ДГ в Мадрид, соответствующий пушкинскому желанию тайно вернуться в Петербург, актуален именно для конца 1825-го, когда поэт находился в ссылке, а не для 1830 года, когда писался «Каменный гость». При этом, хотя приведенные в «Каменном госте» реалии не выдают в Пушкине глубокого знатока испанской культуры (на что и обратила внимание А. А. Ахматова[513]), мир «маленькой трагедии» — это все-таки некоторый объективированный «образ Испании», а не просто отражение пушкинской биографии. Представление поэта об этой стране, как и многое другое внутри «Каменного гостя», определялось исключительно литературой и, конечно, не испанской. Б. В. Томашевский, прежде Ахматовой отметивший скупость испанских историко-бытовых деталей в драме