Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [54]

Опрометчивый оптимизм

Историко-биографический фон стихотворения «Стансы»

Единственный сохранившийся автограф «Стансов» записан на неровно оборванной сверху части листа. На линии обрыва можно различить буквы, по краям — зачеркнутый текст письма к неизвестной. При этом сами строфы почти не содержат исправлений, что указывает на беловой характер записи, под которой имеется дата «22. Декабря. 1826. году. Москва у Зуб‹кова›»[398].

От полного текста стихотворения, опубликованного в «Московском вестнике» в январе 1828 года, автограф отличается отсутствием строф «В надежде славы и добра…», «Но правдой он привлек сердца…» и первой строки в строфе «Семейным сходством будь же горд». Кроме того, порядок строф в автографе иной, чем в публикации: текст начинается со второй строки («Во всем будь пращуру подобен») строфы «Семейным сходством будь же горд». Однако эти отличия не обязательно свидетельствуют в пользу того, что сохранившийся автограф соответствует какой-то особой редакции стихотворения и что отсутствующие здесь строфы были написаны позднее. Дело в том, что строфы автографа полностью совпадают с опубликованными. Это говорит за то, что Пушкин в период между написанием автографа и публикацией не возвращался к работе над стихотворением. Отсутствующие строфы и строка, скорее всего, находились на несохранившейся части листа. Можно без оговорок согласиться с публикатором автографа, Н. В. Измайловым, в том, что перед нами «обрывок» стихотворения (III, 1134).

Важным соображением, подтверждающим, что стихотворение было закончено именно в декабре 1826 года, является и то, что, таким образом, оно оказывается приурочено к годовщине восстания; на декабрь же приходится и день Николая Мирликийского, то есть тезоименитство императора Николая, к которому «Стансы» обращены.

Итак, единственное содержательное отличие текста автографа от публикации заключается в том, что в «Московском вестнике» строфа «Семейным сходством будь же горд…» становится завершающей и строка «И памятью, как он, незлобен» оказывается последней и содержит, таким образом, смысловую рему стихотворения.

Чем вызвано это изменение и почему «Стансы», завершенные в конце декабря 1826 года, были опубликованы только более года спустя?

1

Вторая половина пребывания Пушкина в Москве, после повторного возвращения поэта из Михайловского в декабре 1826 года, была омрачена значительными неприятностями: в январе 1827 года Пушкина привлекли к следствию по «делу» о распространении не пропущенных цензурой строф «Андрея Шенье»; до этого следствие шло без непосредственного вовлечения в него поэта. Последнее обстоятельство не было случайностью и вовсе не означало, что до января 1827 года («дело» началось в августе 1826 года) у следователей до Пушкина просто не доходили руки. Как показано в главе «Два „воображаемых“ разговора Пушкина», разговор о хождении в обществе не пропущенных цензурой строф «Андрея Шенье» состоялся при встрече поэта и императора 8 сентября 1826 года. Об этом имеются свидетельства Вяземского[399] иА. Я. Булгакова[400]. На эти свидетельства опирался и П. Е. Щеголев, придерживавшийся той же точки зрения[401]. Действительно, ведь список стихотворения, попавший в руки правительства, имел заглавие «На 14 Декабря», и, если бы поэт не объяснил, что стихотворение было написано до восстания, благополучный исход беседы был бы под вопросом. Что же изменилось всего за четыре месяца, между сентябрем 1826 года и январем 1827 года, когда Пушкина все-таки «привлекли» к «делу» об «Андрее Шенье»? Неужели данных им императору в сентябре 1826 года объяснений оказалось недостаточно?

Непосредственная тому причина, как нам кажется, заключается в неосторожном поведении самого поэта. Именно в сентябре — октябре 1826 года он, по-видимому, читает не пропущенные цензурой строфы «Андрея Шенье» (те самые, по поводу которых пришлось объясняться); возможно, под заглавием «Пророчество» или, по крайней мере, как доказательство пророческого дара, которым поэт, как ему казалось, обладал[402].

Неосмотрительное поведение Пушкина явилось следствием неправильного понимания поэтом статуса, который он обрел после разговора с царем. Только так можно объяснить то, что Пушкин оставил без внимания письменное обращение к нему А. X. Бенкендорфа о том, что «в случае каких-либо новых литературных произведений ваших, до напечатания или распространения оных в рукописях, представляли бы предварительно о рассмотрении оных, или через посредство мое, или даже и прямо, его императорскому величеству» (XIII, 307). О том же, что обращение шефа жандармов к поэту имело место не позднее середины сентября 1826 года, то есть до того, как двор после коронации покинул Москву, мы узнаем из повторного письма Бенкендорфа Пушкину от 22 ноября 1826 года. Между тем не приходится сомневаться в том, что Пушкин получил и первый «отзыв» шефа жандармов; как язвительно замечает Бенкендорф, «я должен ‹…› заключить, что оный к вам дошел; ибо вы сообщали о содержании оного некоторым особам» (XIII, 307).

Бенкендорф в своем не раз цитировавшемся нами письме действительно ставит в упрек Пушкину только публичное чтение «Бориса Годунова» и ничего не говорит о запрещении других произведений, которые Пушкин также читал публично. Это можно объяснить тем, что сведения о чтении Пушкиным других произведений еще не дошли до Бенкендорфа. Однако косвенным свидетельством того, что правительству стало известно о публичном чтении Пушкиным «Андрея Шенье», является то обстоятельство, что поэта привлекли к делу об «Андрее Шенье» уже в начале января 1827 года, притом что после известного объяснения Пушкина с Николаем во время царской аудиенции этого не произошло.