Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [52]

Возникает вопрос: почему все-таки Пушкин рискнул публично читать строки «Андрея Шенье» после того, как «дело» об их распространении уже началось. Иными словами, понимал ли Пушкин, читая эти крамольные стихи публично, что он подводит или даже ставит под удар тех, кто его слушает? Можно определенно ответить, что Пушкин этого не понимал. Ему казалось, что объяснений, которые он дал императору, достаточно для того, чтобы вывести «Андрея Шенье» из-под подозрений. То, что поэт и император совершенно по-разному поняли смысл договоренности, и является источником фатальных разногласий между Пушкиным и властью, обнаруживших себя на рубеже 1826 и 1827 годов.

Предположение о том, что Погодин и Нащокин «за давностью лет» перепутали «Пророка» и «Андрея Шенье», первым, насколько нам известно, высказал В. М. Есипов[389]. Напомним, что «предсказывающим события 14 декабря» назвал гипотетическое стихотворение Нащокин, «на 14 декабря» — Погодин, исправив определение Соболевского «о повешенных», о которых в «Андрее Шенье» ничего не говорится.

Замечательную характеристику выпущенным строфам дал Н. Я. Эйдельман:

Мы сможем говорить об особом стихотворении великого поэта, авторски «вырванном из контекста» уже готовой элегии, но лишенном конкретных черт своего происхождения: имя Шенье не названо, французская революция, конечно, угадывается по смыслу — но отсутствие реальных названий, событий делает описание максимально обобщенным и применительным к различным историческим ситуациям ‹…› Ассоциативность этого отрывка, неожиданная, не существовавшая ранее связь с нахлынувшими политическими событиями, конечно, не укрылась от Пушкина, и, может быть, явилась стимулом к «автономии» текста ‹…› сорок четыре строки, вероятно, были выделены Пушкиным как отдельное стихотворение в первые месяцы 1826 года ‹…› ‹и› предназначались для чтения в самом узком, своем, кругу[390].

И действительно, стихотворение содержало строки, которые в сентябре 1826 года приобретали характер исторического пророчества в силу туго сплетенного пучка ассоциаций, который они вызывали в тот исторический момент:

Но ты священная свобода, ‹…›

Но ты придешь опять со мщением и славой, —

И вновь твои враги падут;

Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,

Всё ищет вновь упиться им.

(II, 398–399)

Для тех читателей, которые знали, что стихотворение было написано до 14 декабря 1825 (а тем, кто не знал, как Нащокин, сам Пушкин объяснял при чтении), пророческими могли представляться строки «Я зрел твоих сынов гражданскую отвагу, / Я слышал братский их обет, / Великодушную присягу / И самовластию бестрепетный ответ» (II, 398). Вспомним свидетельство Нащокина, ссылавшегося на самого Пушкина, о том, что в якобы уничтоженном стихотворении поэт «напророчил события 14 декабря».

И уж совсем вызывающе после казни декабристов звучали строки: «О горе! о безумный сон! / Где вольность и закон? Над нами / Единый властвует топор. / Мы свергнули царей. Убийцу с палачами / Избрали мы в цари».

Пушкин сам испытал некоторый мистический восторг, когда сбылось первое, как он считал, пророчество, сделанное им в «Андрее Шенье». Так, узнав о неожиданной смерти императора Александра, как представлялось поэту, им предсказанной в «Андрее Шенье», он писал Плетневу 4–6 декабря 1825 года: «Душа! я пророк, ей-богу пророк! Я Андрея Ш‹енье› велю напечатать церковными буквами во имя от‹ца› и сы‹на› etc.» (XIII, 249). Характерно, что в письме Плетневу уже фигурирует ключевое слово «пророк», и вполне возможно, что эта автохарактеристика впоследствии трансформировалась в заглавие для соответствующих «пророческих» строф.

Пророческий характер стихотворения «Андрей Шенье» определялся не только случайным совпадением описанных Пушкиным обстоятельств казни французского поэта с событиями русской истории. Как раз к реальной истории казни, которую Пушкин знал из биографического очерка А. де Латуша, пророчество Шенье не имело никакого отношения. Как показал В. Э. Вацуро, Пушкин ориентировался на традицию провиденциальной французской литературы, в частности на трагедию Франсуа-Жюста-Мари Ренуара (1761–1836) «Тамплиеры» (1805). Сюжетную основу трагедии составляет легенда о великом магистре ордена тамплиеров Жаке Моле, сожженном на костре в 1314 году и перед гибелью предсказавшем смерть своим палачам, папе Клименту V и королю Филиппу[391].

Таким образом, широкий круг исторических ассоциаций, могущих восприниматься как предсказания и пророчества, был определен некоторой составляющей прагматики текста «Андрея Шенье». Это же обстоятельство делало, по мысли Пушкина, возможным распространение стихотворения, поскольку оно на самом деле было написано до восстания декабристов. До декабря 1826 года, когда поэт был привлечен к следствию по делу о распространении «Андрея Шенье», у Пушкина существовало ложное впечатление о политической неуязвимости как автора, так и его возможных слушателей. А в том, что он распространял не пропущенные цензурой строки, имеются его собственные показания[392].

Можно, между прочим, дать объяснение тому, что Пушкин рассказывал историю о «возмутительном» и одновременно «предсказательном» стихотворении многим, но не Вяземскому; дело в том, что Вяземский был единственным из москвичей, кто еще в 1825 году получил полный текст «Андрея Шенье» (ср. письмо П. А. Вяземскому от 13 июля 1825 г. — XIII, 188).