Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [53]

Как известно, следствие по делу об «Андрее Шенье» не смогло выявить всех причастных к его распространению лиц, кроме А. И. Алексеева, А. Ф. Леопольдова и Л. А. Молчанова. Мужественная скромность Алексеева и самого Пушкина, к счастью, навсегда оставили предположение о распространении выпущенных строф «Андрея Шенье» среди московских любомудров в области гипотез. Однако рассказ Шевырева, Соболевского и Погодина о пушкинском стихотворении в «возмутительном духе», так и не представленном императору, удивительным образом совпадает с историей другого осведомленного мемуариста, Ф. Ф. Вигеля, дяди А. И. Алексеева. Последний за распространение «Андрея Шенье» был приговорен к смертной казни; приговор был впоследствии значительно смягчен. Рассказывая о представлении Пушкина императору (примерно с такой же степенью исторической достоверности, как Соболевский, Погодин, Шевырев и Нащокин), Вигель вместо означенного другими мемуаристами стихотворения «Пророк» называет «Андрея Шенье», а именно «небольшую только часть его стихотворения», которую «цензура не пропустила»[393]. Неопубликованные строки из «Андрея Шенье» никогда не появлялись в печати при жизни поэта, а были впервые опубликованы в России в относительной полноте только в 1870 году, то есть после смерти всех тех, кто мог его слышать в сентябре — октябре 1826 года. Таким образом, никто из них, исключая Погодина (ум. в 1875 г.), не имел возможности их идентифицировать. Кроме того, период распространения «Андрея Шенье» — с сентября 1826 года, когда Пушкин приехал в Москву, до января 1827 года, когда поэт был привлечен к следствию об «Андрее Шенье», — оказался очень коротким, что, возможно, и создало у мемуаристов впечатление, что Пушкин его уничтожил.

Гипотеза о том, что читаемое Пушкиным в сентябре — октябре 1826 года под названием «Пророк» (или под сходным названием, возможно «Пророчество») было совсем не тем стихотворением, которое под заглавием «Пророк» появилось в «Московском вестнике», позволяет по-новому взглянуть на вопрос о пушкинском авторстве последней строфы стихотворения. Если с текстом «канонического» «Пророка» Шевырев, Хомяков, Погодин, Соболевский, А. Веневитинов познакомились только из публикации в «Московском вестнике» (или незадолго до этого срока, когда Соболевский привез стихотворение в Москву), то и с текстом «спорной» строфы они могли познакомиться только тогда или позже. При этом совершенно невероятно, чтобы они получили ее от самого Пушкина (по причинам, изложенным выше). Идейно и тематически «Пророк» занимает место между «Стансами» (1826) и посланием «Друзьям» (1828); последнее произведение, безусловно, продолжает тему «пророческого служения», начатую в «Пророке»:

Беда стране, где раб и льстец

Одни приближены к престолу,

А небом избранный певец

Молчит, потупя очи долу. (III, 90)

Манифестируемая (как вскоре выяснилось, ошибочно) Пушкиным «близость к престолу… небом избранного певца» и стала тем обстоятельством, которое весьма осложнило взаимоотношения поэта не только с кругом московских любомудров, но и со значительно менее оппозиционно настроенными друзьями, А. И. Тургеневым, П. А. Катениным, П. А. Вяземским, H. М. Языковым[394]. Однако любомудры переживали отступничество, как им представлялось, своего кумира Пушкина сильнее всего. Именно из этого круга раздавалась весьма резкая критика поведения поэта. По словам С. П. Шевырева,

Москва неблагородно поступила с ним: после неумеренных похвал и лестных приемов охладели к нему, начали даже клеветать на него, возводить на него обвинения в ласкательстве, наушничестве и шпионстве перед государем. Это и было причиной, что он оставил Москву[395].

Точку зрения любомудров на Пушкина эпохи «Стансов» и послания «Друзьям» сформулировал Мицкевич (напомним немаловажное обстоятельство: перевод «Биографического и литературного известия о Пушкине» был сделан Вяземским, не менее хорошо осведомленным о настроениях в этом кругу):

Либералы, однако же, смотрели с неудовольствием на сближение двух потентатов ‹Николая I и Пушкина›. Начали обвинять Пушкина в измене делу патриотическому; а как лета и опытность возродили в Пушкине обязанность быть воздержнее в речах своих и осторожнее в действиях, то начали приписывать перемену эту расчетам честолюбия[396].

Возможно, что в кругу московских любомудров уже после публикации «Пророка» в «Московском вестнике» и родилось четверостишие, которое является не чем иным, как призывом к «не оправдавшему» возлагавшихся на него надежд Пушкину:

Восстань, восстань, пророк России,

В позорны ризы облекись,

Иди и с вервием на выи

К У‹бийце› Г‹нусному› явись.

Отводя пушкинское авторство четверостишия, мы не настаиваем на какой-то определенной гипотезе авторства. Впрочем, уже довольно давно в пушкиноведении существует точка зрения Морозова о том, что автором мог быть Соболевский[397]. Соглашаясь с издателем первого «академического» Пушкина, признаемся в том, что вопрос о подлинном авторстве четверостишия не представляется нам особенно важным по сравнению со значимостью утверждения, что сам Пушкин не мог быть его автором.