Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [43]
Итак, противоречия в пушкинских сообщениях об уничтожении автобиографических записок лишь отчасти снимаются, если мы предположим, что эти высказывания характеризуют не единый творческий замысел, а относятся к разным автобиографическим произведениям. И если кишиневский дневник Пушкин действительно уничтожил сразу после того, как узнал о восстании, то рассказ 1830 года об уничтожении АЗ является в чистом виде мистификацией. Дело в том, что уничтожать особенно было нечего, поскольку АЗ закончены не были и не представляли собой чего-либо цельного, подлежащего уничтожению.
Существует укорененная в науке о Пушкине точка зрения о том, что свои АЗ поэт начал писать в Михайловском под влиянием известий о «Записках» Байрона[334]. Мы решаемся предположить, что не только желание Пушкина писать свои АЗ возникло под влиянием Байрона, но и пушкинская версия об их уничтожении родилась под влиянием известий о том, что «Записки» Байрона были сожжены. Сведения о попытках публикации байроновских «Записок» и драматическая история их уничтожения появились в русской периодике как раз накануне того, как Пушкин приступил к работе над АЗ. Так, первое сообщение о байроновских «Записках» появилось в 21-м номере журнала «Сын Отечества», вышедшем в июне 1824 года; здесь говорилось:
Из Англии пишут, что любители литературы с нетерпением ожидают появление биографии Лорда Бейрона, написанной им самим, и присланной им к другу его Томасу Муру. Пишут, что он произносит в ней строгий суд над самим собою (1824. № 221. С. 40–41).
Статьи в «Сыне Отечества» — конечно, не единственный, но наиболее вероятный источник сведений Пушкина о «Записках» Байрона. Именно здесь подробно рассказывалось о том, как Томас Мур уничтожил рукопись Байрона, выкупив ее у издателя за две тысячи фунтов (№ 222. С. 95).
Хорошо известно, что Пушкин уничтожение «Записок» Байрона считал оправданным. Это видно по его письму к Вяземскому:
Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? чорт с ними! слава богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах, невольно, увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностию, то марая своих врагов. Его бы уличили, как уличили Руссо — а там злоба и клевета снова бы торжествовали. Оставь любопытство толпе и будь заодно с Гением. Поступок Мура лучше его Лалла-Рук (в его поэтическом отношенье). Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. — Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости, она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе (XIII, 243–244).
При этом следует учитывать, что такое отношение у Пушкина возникло не сразу — тогда, когда он проведал об этом обстоятельстве, летом 1824 года, иначе вряд ли бы он сам взялся за мемуары подобного рода, — а спустя почти год, в ноябре 1825-го, когда стало ясно, что из его работы почти ничего не вышло. Симптоматично, что в этом же письме Вяземскому, где Пушкин оправдывает уничтожение «Записок» Байрона, он признается в собственной творческой неудаче на этом пути:
Писать свои Memoires заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать — можно; быть искренним — невозможность физическая. Перо иногда остановится, как с разбега перед пропастью — на том, что посторонний прочел бы равнодушно. Презирать — braver — суд людей не трудно; презирать [самого себя] суд собственный невозможно (XIII, 244).
Тем самым Пушкин резко расходится с той оценкой байроновских «Записок», которую дал «Сын Отечества»: «Пишут, что он (Байрон. — И. Н.) произносит в ней (автобиографии — И. Н.) строгий суд над самим собою» (1824. № 221. С. 40–41).
Таким образом, хотя до пушкинского признания Вяземскому в том, что АЗ уничтожены (сделанного 14 августа 1826 года), пройдет еще год, Пушкин уже к концу 1825 года проговаривается, что дописать мемуары не сможет. В то же время, уверяя друзей об уничтожении фактически не написанных АЗ, Пушкин приписывает им статус особо интимного документа. Эти рассказы, при всей своей очевидной проекции на историю сожжения байроновских «Записок», содержат элемент полемики с Байроном, поскольку мораль их — в том, что Пушкин смог сделать то, чего не смог сделать Байрон, а именно «произнести строгий суд над самим собой». И проявилось это не в том, что именно поэт написал о себе, поскольку все равно в АЗ «быть искренним — невозможность физическая», — а в том, что у поэта хватило критического отношения к себе, чтобы уничтожить их самому, не перекладывая это нужное дело на плечи друзей. Отвлекаясь несколько в сторону, могу сказать, что друзья вполне усвоили его завет и после смерти поэта сделали все возможное, чтобы обстоятельства его личной жизни не становились достоянием биографов
