Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [44]

.

Что же касается АЗ, то — независимо от того, были они написаны или нет, — рассказ об их уничтожении стал важнейшим слагаемым творческой биографии. Здесь возникает своеобразная параллель с поэтической работой Пушкина: в начале 1825 года вышла первая глава «Евгения Онегина», где точками были обозначены строфы, которые автор не смог или не посчитал нужным включить в это издание. В конце главы Пушкин поместил небольшое примечание: «N. В. Все пропуски в сем сочинении, означенные точками, сделаны самим автором» (VI, 638). Как установил Модест Гофман, три строфы первой главы, обозначенные точками и номерами 39–41, никогда и не были написаны[336].

Обозначая точками «пропущенные» строфы, которые написаны не были, Пушкин утверждает принцип, понимаемый им как байроновский и состоящий в том, что значимость некоторых текстов обусловлена исключительно тем, каким образом маркировано их отсутствие. Этот принцип предполагает некоторую иерархию «отсутствующих» компонентов художественного текста. На первом месте здесь будет стоять авторское свидетельство о собственноручном уничтожении рукописи; за ним пойдет не авторизованная информация об уничтожении рукописи, восходящая к друзьям автора. Поэтому собственноручное якобы уничтожение Пушкиным своих АЗ, дабы избежать «вранья» и не «умножать числа жертв», — выше попыток Байрона рассказать о вещах, о которых (как убежден Пушкин) невозможно говорить правдиво и искренне.

Размышляя о мемуарной прозе, не только собственной и байроновской, но и о мемуарах Наполеона и «Исповеди» Ж. — Ж. Руссо, поэт приходил к выводу о том, что этот жанр невозможен «без вранья», поскольку ставит писателя перед необходимостью судить самого себя, к тому же — ретроспективно. Подобная оценка отражала не только опыт собственной неудачи Пушкина, но и уровень русской автобиографической прозы того времени. Жизнь там фиксировалась не только непосредственно, но и дистанцированно. Оценочные суждения были столь же редки на страницах дневников пушкинских современников, как и проявления саморефлексии[337].

Примечательно, что уже первый отзыв в «Сыне Отечества» сформулировал жанровую особенность уничтоженного байроновского произведения: не дневник, а автобиография мемуарного характера (над которой Байрон работал в конце 1810-х годов). Что же касается «Дневника», то его Байрон вел всю жизнь, и этот «Дневник» уничтожен не был.

Творческая неудача с написанием мемуаров в Михайловском не перечеркнула желание Пушкина писать «свою биографию». Об этом свидетельствуют два плана автобиографии, написанные уже после неудачи с «михайловскими» АЗ. Однако ни один из них не был реализован. Не дал творческих результатов и новый приступ к АЗ, сделанный в начале 1830-х годов. Поэту давалась лишь дневниковая проза — свидетельством тому является «Дневник 1833–1835 гг.». И это не свод спонтанных записей, каким, по всей вероятности, был кишиневский дневник 1821–1823 годов, а продуманный и художественно выверенный труд, ориентированный на постороннего и даже на отдаленного читателя — «шиш потомству», как об этом прямо выразился поэт, когда события одного дня оказались неописанными.

Объединение (или недостаточно последовательное разграничение) дневниковой и мемуарной прозы Пушкина в некое синкретическое целое есть ошибка, которой не удалось избежать почти никому из издателей Пушкина, воодушевлявшихся ложной идеей о существовании некоего единого замысла автобиографии Пушкина и рассматривавших произведения (в основном незавершенные) автобиографического содержания, но различной жанровой природы как ступени на пути к реализации этого проекта. Единственным, кому этой ошибки удалось избежать, был Б. В. Томашевский, четко отделивший в своем малом академическом издании дневниковую прозу от мемуарной. Такого разграничения следовало бы придерживаться и составителям нового академического собрания сочинений Пушкина.

Два «воображаемых» разговора Пушкина

Восьмого сентября 1826 года, после разговора императора Николая с Пушкиным, закончилась его ссылка. С этого момента изменился не только статус Пушкина, стала меняться его социальная роль: из поэта-бунтаря, ссыльного, друга декабристов и т. д. он стал превращаться в «друга монархии», свободного не только от полицейского надзора, но и, как опрометчиво показалось в тот момент, от цензуры. Роль эта была непривычна для автора «Кинжала», тем более что еще незадолго до решающих сентябрьских событий, 14 августа 1826 года, оправдываясь перед Вяземским за «холодность и сухость» письма, адресованного императору, Пушкин писал: «Иначе и быть невозможно. Благо написано. Теперь (после казни декабристов. — И. Н.) у меня перо не повернулось бы» (XIII, 291). Но вот проходит меньше месяца, и, как свидетельствует современник, «государь принял его ‹Пушкина› с великодушной благосклонностью, легко напомнил о прежних проступках и давал ему наставления, как любящий отец»[338]. Мнение о том, что Пушкин «осыпан милостивым вниманием» императора, расходится настолько широко[339], что поэт вынужден объяснять как публике, так и самому себе, что эти «милости» не были получены в результате моральных уступок с его стороны.