Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [14]
Можно утверждать, что в 1818–1820 годах в глазах современников эротизм поэзии и кощунственное поведение перевешивали демонстрируемую Пушкиным склонность к политическому свободомыслию. Между тем для самого поэта важны были все три составляющие его творческого мировоззрения, а именно подчеркнутый эротизм, религиозное вольномыслие и политический либерализм. Именно в таком сочетании пушкинское кредо выражено в ряде программных стихотворений 1819–1820 годов: «N. N.» («‹В. В. Энгельгардту›»), «Веселый пир», «Всеволожскому», «Послание к кн. Горчакову» (все — 1819 год), «Юрьеву» (1820). Все эти произведения, кроме «Послания к кн. Горчакову», адресованы членам «Зеленой лампы». Триединство эротики (культа наслаждения), политического либерализма и религиозного вольномыслия отражено в поэтических формулах, которыми поэт характеризует своих друзей; так, к В. В. Энгельгардту обращены строки: «Свободы, Вакха верный сын, / Венеры набожный поклонник / И наслаждений властелин!»[99] С ним же Пушкин собирался поговорить «Насчет холопа записного, / Насчет небесного царя, / А иногда насчет земного»[100]. Н. Всеволожский назван так: «…счастливый сын пиров, / Балованный дитя Свободы!»[101] Перечисленные поэтические формулы — топосы пушкинской поэзии того времени, они не слишком индивидуализированы и могут быть отнесены ко всем веселым и свободолюбивым друзьям поэта из «Зеленой лампы».
Значительно более индивидуализированы автоописания, и прежде всего:
«Бесстыдное бешенство желаний», объясняемое негритянскими корнями автора, должно было отсылать читателя к другому поэту негритянского происхождения, чья эротическая поэзия определила лицо русской любовной лирики пушкинской эпохи. Этим поэтом был Эварист Парни (1753–1814)[103]. Важность поэзии Парни для Пушкина в рассматриваемый период и в особенности в год написания послания «Юрьеву» отмечалась исследователями[104], однако акцентуация Пушкиным своей негритянской родословной никогда не рассматривалась в связи с именем Парни.
Для современников негритянское происхождение французского поэта было важно. Так, Рене Шатобриан вспоминал о Парни:
Никогда я не знал писателя, который бы так походил на свои творения: ему, поэту и креолу, нужно было немногое — небо Индии, родник, пальма и женщина[105].
Русские читатели знали Парни как автора «Мадагаскарских песен» (1787), в которых «негритянская» тема была основной. Особенно популярной в России была Восьмая песня в переводе К. Н. Батюшкова (1811). Однако эротизм оригинала в переводе Батюшкова оказался ослаблен, что было типично для русских переводов Парни. Как показал В. Э. Вацуро, русские переводчики Парни опускали в своих переводах все оскорблявшее приличия[106]. Особенно сильной трансформации на русской почве подверглось понятие «сладострастия», ключевое для поэзии Парни. Так, у Батюшкова «сладострастие выступает синонимом „духовного наслаждения“»[107]. Пушкинское «бесстыдное бешенство желаний» вкупе с акцентуацией собственного негритянского происхождения должно было восстановить утраченный Парни в русских переводах образ «креола… ‹который› от рождения получил восприимчивость к музыке и чувственность южанина»: так описал Парни один из самых тонких литературных критиков, Сент-Бев[108].
Парни был интересен Пушкину не только как автор любовной лирики, но и как поэт, открытый политическим темам. Неслучайно П. О. Морозов увидел влияние Парни в самом остром политическом стихотворении Пушкина 1819 года — «Деревня»[109].
Наконец, для Пушкина были чрезвычайно важны антиклерикальные произведения Парни, более всего «Война древних и новых богов» (1799). Правда, этот интерес отразился в пушкинской поэзии — в «Гавриилиаде» и послании «В. Л. Давыдову» — несколько позже, в 1821 году. Учитывая острый интерес Пушкина к Парни, можно смело предположить, что ему была хорошо известна и биография французского поэта, его участие в Революции и противостояние деспотизму Наполеона в годы Империи.
Самоидентификация Пушкина с Парни должна была помочь публике распознать «русского Парни» и сделать характерные для поэзии Парни эротизм, либертинаж и либерализм частями единого творческого образа, возможно антитетического образу Батюшкова. Как известно, этого не произошло. Современники не разглядели в пушкинском творчестве эпохи «Зеленой лампы» связи с Парни. Особый интерес представляет реакция Батюшкова на послание Пушкина «Юрьеву», процитированное выше: «Он (Батюшков. — И. Н.) судорожно сжал в руках листок бумаги и проговорил: „О! Как стал писать этот злодей“»[110]. Возможно, Батюшков был единственным, кто усмотрел в послании «Юрьеву» претензию Пушкина на роль «русского Парни» и испугался соперничества.
Послание «Юрьеву» было напечатано самим адресатом не позднее 1821 года в ограниченном количестве экземпляров без указания места и года издания[111], но распространения среди декабристов не получило. Это можно объяснить тем, что круг людей, среди которых стихотворение имело хождение, с декабристским не пересекался. Поэтические послания Пушкина другим членам «Зеленой лампы» также в декабристском кругу не разошлись. Популярными среди декабристов стали только те стихотворения поэта, в которых политический радикализм совмещался со строгой моралью, прежде всего «Чаадаеву», «Кинжал» и «Вольность». Для декабристов совмещение либертенного и либералистского дискурсов не допускалось не только в жизни, но и в поэзии. Пушкин олицетворял противоположное начало, где политическая свобода не только могла, но и просто обязана была сочетаться с широким спектром жизненных удовольствий.
Как наследие русского символизма отразилось в поэтике Мандельштама? Как он сам прописывал и переписывал свои отношения с ним? Как эволюционировало отношение Мандельштама к Александру Блоку? Американский славист Стюарт Голдберг анализирует стихи Мандельштама, их интонацию и прагматику, контексты и интертексты, а также, отталкиваясь от знаменитой концепции Гарольда Блума о страхе влияния, исследует напряженные отношения поэта с символизмом и одним из его мощнейших поэтических голосов — Александром Блоком. Автор уделяет особое внимание процессу преодоления Мандельштамом символистской поэтики, нашедшему выражение в своеобразной игре с амбивалентной иронией.
Виктор Гюго — имя одновременно знакомое и незнакомое для русского читателя. Автор бестселлеров, известных во всём мире, по которым ставятся популярные мюзиклы и снимаются кинофильмы, и стихов, которые знают только во Франции. Классик мировой литературы, один из самых ярких деятелей XIX столетия, Гюго прожил долгую жизнь, насыщенную невероятными превращениями. Из любимца королевского двора он становился политическим преступником и изгнанником. Из завзятого парижанина — жителем маленького островка. Его биография сама по себе — сюжет для увлекательного романа.
Очерки, эссе, информативные сообщения советских и зарубежных публицистов рассказывают о судьбах книг в современном капиталистическом обществе. Приведены яркие факты преследования прогрессивных книг, пропаганды книг, наполненных ненавистью к социалистическим государствам. Убедительно раскрыт механизм воздействия на умы читателей, рассказано о падении интереса к чтению, тяжелом положении прогрессивных литераторов.Для широкого круга читателей.
Данное исследование частично выполняет задачу восстановления баланса между значимостью творчества Стругацких для современной российской культуры и недополучением им литературоведческого внимания. Оно, впрочем, не предлагает общего анализа места произведений Стругацких в интернациональной научной фантастике. Это исследование скорее рассматривает творчество Стругацких в контексте их собственного литературного и культурного окружения.
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.