Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии - [12]

То, что Пущин помещает Пушкина в такую сомнительную компанию, свидетельствует о том, что он судит его ничуть не менее сурово, чем Горбачевский. При этом Пущин не ограничивается одним примером того, как Пушкин «изменял благородному своему характеру», а упоминает по крайней мере еще один:

…Вскоре случилось мне встретить Сергея Львовича на Невском проспекте.

«Как вы, Сергей Львович? Что наш Александр?»

«Вы когда его видели?»

«Несколько дней тому назад у Тургенева».

Я заметил, что Сергей Львович что-то мрачен.

— Je n’ai rien de mieux à faire que de me mettre en quatre pour rétablir la réputation de mon cher fils. Видно, вы не знаете последнюю его проказу.

Тут рассказал мне что-то, право, не помню, что именно, да и припоминать не хочется.

«Забудьте этот вздор, почтенный Сергей Львович! Вы знаете, что Александру многое можно простить, он окупает свои шалости неотъемлемыми достоинствами, которых нельзя не любить».

Отец пожал мне руку и продолжал свой путь. Я задумался, и, признаюсь, эта встреча, совершенно случайная, произвела свое впечатление: мысль о принятии Пушкина (в Тайное общество. — И. Н.) исчезла из моей головы[88].

Характерно, что Пущин, как Якушкин и Горбачевский, прямо не говорит о том, что в поведении Пушкина было столь вызывающе аморально. Горбачевский ссылается на рассказы «старших товарищей» («Мне рассказывали Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин про Пушкина такие на юге проделки, что и теперь уши краснеют»). Пущин в своих «Записках» высказывается ничуть не более ясно. Пытаясь понять, что же все-таки так сильно потрясло ко многому привычного отца поэта и о чем умолчал в своих записках Пущин, можно утверждать, что имелись в виду не любовные приключения Пушкина. О последних Пущин вспоминает безо всякого порицания, скорее даже с удовольствием:

Между нами было и не без шалостей. Случалось, зайдет он ко мне. Вместо: «Здравствуй», я его спрашиваю: «От нее ко мне или от меня к ней?» Уж и это надо вам объяснить, если пустился болтать.

В моем соседстве, на Мойке, жила Анжелика — прелесть полька!

На прочее завеса![89]

При этом «Записки» Пущина все же дают ключ к пониманию того, что именно Пущин считал особенно предосудительным в поведении своего друга. Ключ этот содержится в следующем признании:

Не заключайте, пожалуйста, из этого ворчанья, чтобы я когда-нибудь был спартанцем, каким-нибудь Катоном; далеко от всего этого: всегда шалил, дурил и кутил с добрым товарищем. Пушкин сам увековечил это стихами ко мне, но при всей моей готовности к разгулу с ним, хотелось, чтобы он не переступал некоторых границ и не профанировал себя, если можно так выразиться, сближением с людьми, которые, по их положению в свете, могли волею и неволею набрасывать на него некоторого рода тень[90].

Итак, не просто разгул, а какой-то особенный, профанирующий разгул, определенный общением Пушкина с некими сомнительными людьми, порицает Пущин. «Записки» Пущина позволяют довольно точно установить, когда и с кем Пушкин совершил нечто такое, что так расстроило его отца и что, между прочим, послужило препятствием для принятия Пушкина в Тайное общество:

Самое сильное нападение Пушкина на меня по поводу общества было, когда он встретился со мною у Н. И. Тургенева, где тогда собирались все желавшие участвовать в предполагаемом издании политического журнала[91].

Мы можем определенно датировать время этой встречи маем 1819 года. Именно тогда случилось что-то, что так огорчило Сергея Львовича; можно предположить, что это произошло в компании тех, с кем, по мнению Пущина, поэт «переступал границы» и «профанировал себя»[92].

Выше мы уже приводили мнение Пущина о том, что Пушкин унижал себя, стремясь к общению с людьми, стоявшими выше его по социальному положению, — А. Ф. Орловым, А. И. Чернышевым и П. Д. Киселевым, но, конечно, это были не те, кто отбрасывал на поэта «некоторого рода тень».

Кто же были «те»?

С марта 1819 года начинается деятельное участие Пушкина в заседаниях Дружеского общества «Зеленая лампа». И здесь стоит отметить, что первые биографы Пушкина Анненков и Бартенев считали «Зеленую лампу» «оргиаческим» обществом безоговорочно[93].

Щеголев столь же безоговорочно объявил «Зеленую лампу» филиалом Союза Благоденствия на том основании, что некоторые его члены принимали участие в заседаниях и застольях общества[94]. Б. В. Томашевский, соглашаясь с Щеголевым в главном — в том, что «Зеленая лампа» являлась филиалом Союза Благоденствия, — дополняет его позицию:

Все слухи о веселом характере собраний у Всеволожского имеют своим происхождением то, что смешивали заседания «Зеленой лампы» с веселыми вечеринками в доме Всеволожского, на которых действительно хозяин не жалел шампанского. Именно о подобных вечерах, а не о «Зеленой лампе» вспоминал Пушкин в письме Всеволожскому 1824 года, где он называл себя верным субботам (курсив Томашевского. — И. Н.) Всеволожского. Именно к субботам Всеволожского и относятся все слухи об оргиях, слухи, вероятно, сильно преувеличенные. Но мы уже видели, что ни одно из заседаний «Зеленой лампы» не приходилось на субботу. Это и понятно: по субботам не было спектаклей