Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [85]

Божьего закона и всяческих богохульств; можно вообразить, что Пушкин тем самым проецирует ситуацию «Пророка» на свои поэтические «грехи» вроде написания «Гавриилиады». И уже, будучи очищенным от греха и скверны, он получает право на пророческое отношение к народу, людям, которое необходимо понимать не просто как управление своим народом от имени Божества, но исходным становится п р о з р е в а н и е, то есть дарованное ему священное знание, которое позволяет видеть всё и всех. Слово при этом наполняется скрытой силой, позволяющей преображать людей, менять их духовное состояние, наполнять божественной истиной. Поэт у Пушкина — не просто медиум и транслятор божественной воли, но вовлеченный в иную, высшую деятельность субъект нового бытия, призванный через свое слово, наполненное мощью божественной правды и вышнего указания изменить жизнь людей, и прежде всего духовно — «глаголом жечь сердца людей».

Такое стихотворение не создается простым переложением библейского сюжета или подборкой подходящих цитат из Библии, это знак духовного преображения, манифестация о начале движения по другому пути. И сам этот путь ясно виден в тексте «Пророка». Подобные стихотворения в национальной традиции не появляются случайно, они подготавливаются сложной внутренней работой поэта, связаны с другими его произведениями, появившимися или до написания «Пророка», или параллельно с ним, или только еще задуманными, ждущими своего воплощения.

По сути эта же тема появляется в стихотворении «Поэт» 1827 года. «Глагол» здесь впрямую назван «божественным», «лира» — «святой». Появляется и мотив, связанный с уточнением ипостаси самого лирического героя[9] стихотворения: если в «Пророке» «был вырван грешный язык» субъекта размышления, то в «Поэте» происходит редукция этого «подчиненного» высшей воле субъекта размышлений и духовных поисков. Речь идет не о греховности, но об известной в некотором смысле приземленности статуса и позиции поэта –

«В заботах суетного света

Он малодушно погружен;

Молчит его святая лира;

Душа вкушает хладный сон,

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он».

У поэта происходит накопление жизненного материала и духовного опыта, который требует все более четких и строгих оценок прожитой жизни, требует известного раскаяния.

Это состояние Пушкина реализовалось в великом, без сомнения, по своему воздействию на всю философко-медитативную линию русской поэзии, да и всей русской литературы, стихотворении Пушкина «Воспоминание» 1828 года.

Стихотворение дает исключительный по силе своего воздействия пример самоанализа и личностной саморефлексии, данной с русской откровенностью и предельной жесткостью оценок.

«Ум, подавленный тоской», «тяжких дум избыток», «змеи сердечной угрызенья» — это поразительная по выпуклости изображения картина состояния р у с с к о г о у м а, который всегда полон избытком внутренних сил и который почти никогда не находит выхода для их реализации. Странная русская тоска, которую нес в себе Пушкин, несмотря на существующую в нем побеждающую силу торжества самой жизни, так точно угаданной им, переплетенная к тому же с «сердечными угрызеньями» совести, — представляют перед нами ландшафт души человека, преисполненного мощных духовных сил, мучающегося в «бездействии», обращающегося к прошлому и в воспоминаниях о нем переживающего о неверности пройденного пути.

Здесь представленна та самая «крайность» в выражениях и суждениях, которые для максималистских суждений русского человека не оставляют почти никакого места для самооправдания: «И с отвращением читая жизнь мою»… Это библейское по силе слово отрицания в с е й прожитой жизни и не может быть интерпретировано иначе, как раскаяние, как принятие справедливости самообвинения в греховности и неправедности пережитого. При этом — «я трепещу и проклинаю», то есть дана оценка, отторжение и отказ от совершенного «не так» и прожитого «не так».

Но «вершиной» раскаяния становится вот это — «но строк печальных не смываю». Это внутреннее согласие с тем, что из прошлой жизни невозможно изъятие совершенных грехов, но теперешнее отношение к ним становится основой для духовного преображения.

«В бездействии ночном живей горят во мне

Змеи сердечной угрызенья;

Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,

Теснится тяжких дум избыток;

Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток:

И, с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу, и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью, —

Но строк печальных не смываю».

Библейская «линия» напрямую представлена выражением «змеи сердечной угрызенья», но далее Пушкин раскрывает нам свою внутреннюю духовную жизнь как борьбу с тем, что ранее было прожито неверно и не так, как представляется сейчас поэту. Без всякого сомнения стихотворение это имеет автобиографический характер, что подтверждается наличием его окончания, не вошедшим в окончательную редакцию. Приведем его:

— «Я вижу в праздности, в неистовых пирах,

В безумстве гибельной свободы,

В неволе, бедности, изгнании, в степях

Мои утраченные годы.

Я слышу вновь друзей предательский привет

На играх Вакха и Киприды,