Надо заметить, и я благодарен Н. В. Корниенко за уточнение в ходе дискуссии на конференции, посвященной Вс. Иванову в ИМЛИ (2015), что в советской России в 1937 году, при праздновании двадцатилетия Октябрьской революции, количество материалов, опубликованных в самых различных изданиях — от газет, журналов до книг и сборников статей и посвященных Пушкину, превышало число публикаций, связанных с первой крупной датой советского государства. На первый взгляд легко увидеть в этом известную идеологическую установку власти (правда, чтобы тут же задаться вопросом, а почему для власти юбилей поэта оказался важнее ее собственной истории), если не учесть ту по сути метафизическую потребность новой русской культуры опереться на что-то такое, что является совершенно незыблемым интеллектуально, эмоционально близким и безотчетно любимым.
Это слово по-своему было любимо поэтом: «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю» («Пир во время чумы») или из «Полтавы»: «Кто испытающим умом Проникнет в бездну роковую Души коварной…».
Автор надеется, что употребление им некоторых риторических фигур при описании историко-культурной ситуации России рубежа XVIII — начала XIX веков будет адекватно воспринята читателем.
Любопытным образом подобные умозаключения русского мыслителя перекликаются с суждением М. Фуко, философа с «другого берега», что, так или иначе, но говорит о глубинном и именно эпистемологическом единстве европейской культуры: «Странным образом человек, познание которого для неискушенного взгляда кажется самым древним исследованием со времен Сократа, есть, несомненно, не более чем некий разрыв в порядке вещей, во всяком случае, конфигурация, очерченная тем современным положением, которое он занял ныне в сфере знания. Отсюда произошли все химеры новых типов гуманизма, все упрощения „антропологии“, понимаемой как общее, по лупозитивное, полуфилософское размышление о человеке. Тем не менее утешает и приносит глубокое успокоение мысль о том, что человек — всего лишь недавнее изобретение, образование, которому нет и двух веков, малый холмик в поле нашего знания, и что он исчезнет, как только оно примет новую форму» [9, 41]. Чудная по настроению максима Фуко, произведенная истинно во французском духе, где с одновременным восхищением человеком указывается на его «истинное» место с точки зрения подвернутой под это дело глобальной концепции «де-актуализации» человека, на его теперешнее подчиненное положение во всей системе знания, много более важной, чем он сам.
Надо заметить, что существует капитальный труд Ф. П. Аделунга «Критико-литературное обозрение путешественников по России до 1700 г. и их сочинений», вышедшее в Петербурге на немецком языке в 1846 году (русский перевод появился в 1864 году). В книге представлены сведения о 107 посещениях и путешествиях по средневековой Руси. Уникальными свидетельствами о жизни древней Руси и России конца XVIII — начала XIX века являются труды Адама Олеария, фон Герберштейна, Майерберга и других.
Мы не считаем необходимым приводить и сравнивать точки зрения и теории Шпенглера, Броделя, Тойнби, Хантингтона и других мыслителей, полагая, что это не добавит что-либо существенное к предмету нашего рассмотрения — пушкинской концепции истории.
А что «Заветные сказки» русского народа и встречающиеся в них, да и в других жанрах фольклора, резко сатирическое изображение представителей церкви, не есть проявление той самой стихийной силы отрицания высшего начала, которое, может быть, и рассматривается как очередное его (народа) испытание?
Для удобства читателя полные тексты стихотворений, которые анализируются в данной главе книги, приведены в приложении в конце раздела.
Хотя я безусловно согласен с В. Непомнящим, что понятие лирического героя мало применимо к пушкинской поэзии — перед нами прямое выражение предельных состояний духа и богатства эмоций самого поэта. По крайней мере это характерно для парадигмы пушкинских текстов, связанных с его духовным преображением и поисками новых смыслов в Бытии.
