Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [111]

Нация, народ во многом начинается с аккумуляции своей духовной силы в таком представителе, который дает как бы меру, точку отсчета для всей последующей национальной культуры.

Уже в позапрошлом веке прозвучало слово, что Пушкин — это наше всё. И в самом деле, он первым обозначил, назвал, уяснил в русском слове понятия и явления, бывшие до этого как бы в тени, существовавшие непроявленно. Он «ословил» для русского сознания всю действительность, ее сущность.

Русская культура, русский человек и, если хотите, русская история именно таковы, что их развитие, их движение определил Пушкин. Конечно, не только он один, но он — главный, с него все началось. Этот смысл пушкинского творчества, обращенный к нам, будет жив, пока будет жива русская культура и будет звучать русское слово.

В Пушкине с кристальной отчетливостью определился тип русского национального самосознания, национальной психологии и мирочувствования. Пушкин явился в тот момент, когда для России назрел вопрос: что же она есть в мировой истории? В какой мере Восток и в какой мере Запад? И здесь Пушкин дал свой ответ: писатель неоспоримо европейский, он укоренен в почве славянского Востока, он близок всему славянскому миру, близок этнотрадициям других культур и народов.

Когда Гоголь восклицал, что Пушкин — это русский человек, который в своем развитии явится через 200 лет (а сказано это было в 1834 году, еще при жизни поэта), он не подозревал, что этот срок окажется слишком малым, что мы, живущие почти при исполнении этого срока, все еще безмерно далеки от Пушкина, он все еще впереди и над нами.

Нет сомнения, что проживи Пушкин хоть немного более (трудно не повторить эти слова Ф. М. Достоевского, поскольку в каждом русском продолжает жить обида по краткости земной жизни поэта, по осознанию того, чего мы все лишились с его смертью), русская культура и в целом русское общество были бы иными — трудно сейчас гадать, какими именно, но страшно подумать, если бы его, Пушкина, не было вовсе.

Как заметил Достоевский в своей знаменитой речи о Пушкине: «Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем мы видим теперь. Но Бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем» [1, 148–149].

В этой же речи Достоевский указал еще на одну особенность гения Пушкина, которая отчетливее и яснее всего понимается именно в Европе: всемирность и всечеловечность его гения, открытость и близость другим этносам и культурам.

В его гении есть черты и свойства, не понятые и не освоенные нами до сих пор. Например, особое ощущение свободы, независимости каждого человека, особая, античная по своей природе объективность, которая дает прибежище всякой мысли, всякой точке зрения, всякому суждению, неповторимая ясность и просветленность всего его мира, которая никогда не оставляет нас в отчаянии или унынии.

Мы не нужны Пушкину. Он не знает нас. Он нам нужен.

И чем дальше, тем больше обнаруживается эта наша потребность в нем. Что нам надобно от него? Почему мы постоянно в него всматриваемся? Что это за тайна, на которую нам указал Достоевский и которую мы все время разгадываем?

Да, язык, да, толчок развитию (с возрожденческим ускорением) всей русской литературы, да, первое и — заметим — до сих пор самое объективное зеркало самосознания русского человека и многое другое. Иван Ильин писал, что призвание Пушкина состояло в том, «чтобы принять душу русского человека во всей ее глубине, во всем ее объеме и оформить, прекрасно оформить ее, а вместе с нею — и Россию» [2, 337].

Напряженно размышляя над этой его тайной, понимаешь, что главное в другом — в повернутости Пушкина к каждому из нас, может быть, даже к не читавшим его строк, а только слышавшим это имя — ПУШКИН, понимаешь, что это не зависимо от нашего желания, это он, Пушкин, создал нас, мы такие, потому что был ОН, была его поэзия. Думая о Пушкине в этом ключе, нельзя не вспомнить слова Вл. Соловьева, который в статье «Судьба Пушкина» замечал, что «ход и исход нашей жизни зависит от чего-то кроме нас самих, от какой-то превозмогающей необходимости, которой мы волей-неволей должны подчиниться» [3, 16]. Пушкин является для нас такой «необходимостью».

Если это безусловно ясно по отношению к людям, находящимся в лоне русской культуры, пользующимся русским словом, то и для людей других культур, в которые вошел Пушкин, существует понимание р у с с к о г о (в широком смысле этого слова) как п у ш к и н с к о г о.

И в этой русскости так много всечеловечности, всеобщности, что даже при особом желании трудно усмотреть в ней какой-то налет или признак национальной исключительности.

* * *

Безусловно, что в нашей обращенности к Пушкину есть определенный налет мифотворчества, что не удивительно, если вспомнить, какое значение он приобрел для всей русской жизни. В нашей пристальной, чуть ли не болезненной страсти знать все о нем, прочитывать все, по возможности, тексты, которые пишутся о нем, и по сей день страстно желать, чтобы промахнулся Дантес, а затем воображать о том, что мог бы он сделать в русской культуре, — есть много правды, ставшей содержанием нашей современной жизни.