Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [114]

Вот эта невоплощаемость Пушкина только в составе его текстов, безусловное превышение им непосредственно художественных и культурно-исторических задач делает его фигуру не просто незаменимой, но единственно понимаемой как «столп и основание» русской словесности.

Та литература, которая никогда не мыслит себя только литературой, та философия, которая не позволяет себе уповать на решение задач только умозрительных, та культура, которая стремится стать прибежищем и хранительницей всего и всех — все эти «ненормальности» русской гуманитарной мысли берут свое начало у него, у Пушкина. И при всем при этом, они, эти универсалии национально-духовной жизни, были выражены у него наиболее естественно, то есть «нормально».

Сегодняшнее адекватное понимание Пушкина наступает только там и только для тех, кто решится помыслить о нем в предельно широком интеллектуальном контексте, кто увидит за его текстами то русское слово, какое сформировало эту культуру, эту историю, этот народ.

Поразительно точно звучат слова одного из глубочайших мыслителей ХХ века Мартина Хайдеггера применительно именно к Пушкину. М. Хайдеггер писал: «Поэзия есть учреждение бытия в слове. Поэзия — не только украшение, временами сопутствующее существованию человека, и поэзия не только наступающее иногда вдохновение или, быть может, простое возбуждение и развлечение. Поэзия — основа и опора исторического совершения и потому не только явление культуры и уж тем более не простое „выражение“ некой „души культуры“… Поэзия есть именование, учреждающеее бытие и бытийную сущность вещей, — не какое-нибудь говорение, но глаголание, когда впервые в просторы разверзтости все то, о чем в повседневной речи мы начинаем потом торговаться и празднословить. (У Пушкина в „Пророке“: „И вырвал грешный мой язык, и празднословный и лукавый“ — Е. К.) Потому поэзия никогда не подбирает себе язык как наличествующий материал для обработки, но только поэзия и делает возможным язык. П о э з и я е с т ь п р а я з ы к и с т о р и ч е с к о г о н а р о д а (выделено нами — Е. К.). Язык впервые дает возможность стоять среди разверзтых просторов сущего. Где язык, только там и мир, то есть непрестанно преобразующаяся округа произвола и трескотни, гибели и смятения. Только там, где владычественно правит язык, есть историческое совершение» [9, XII].

Эта бытийность Пушкина, о которой сказано чуть выше, в полном своем объеме всегда находила у него предельно ясный и вещественно воплощенный эквивалент. В этом-то и заключена безусловная изначальность и неделимость Пушкина, что вышнее у него сополагается с предметным, с вещественно-плотным, зримым, осязаемым. Как писал другой русский гений, Андрей Платонов, — «догадаться об истине нельзя, до нее можно только доработаться», то есть представить небывшее — осуществившимся, воплотившимся, нашедшим «вещество существования».

М. Хайдеггер поставил также вопрос о существовании пределов истолкования сущего в языке вообще, и в языке искусства в частности. Им убедительно было показано, что существуют разные способы определения «вещности вещи» в языке [9, 57]. Нечто фундаментальное связано с необходимость определить в языке такое «строение вещи», какое будет эквивалентно «строению суждения» о ней. А для искусства еще более важный момент — мера строения суждения о вещи.

Пушкин придал русскому языку не только внутреннюю «меру» его, но дал многим «вещам», сущностям в русском языке то «постоянство и упорство», которое определило сам факт устойчивого бытования и развития этого языка и — что очень важно — всего остального бытия, которое опирается на него и которое им же во многом формируется.

Теперь вопрос даже не о загадке, как т а к о е ему, Пушкину, удалось, а о том, как этим воспользоваться, освоить, понять то, что наверняка еще осталось непонятым и неосвоенным нами и по сию пору. Как «присвоит», т. е. сделать своим, пушкинский способ мышления о бытии, который столь универсален и полон жизни, что мы до него просто не дотянулись, хотя постоянно была иллюзия увидеть этот «барьер» преодоленным; или тем паче постараться избежать искуса обнаружить предмет для подражания в других культурах.

Набоков, много духовного напряжения употребивший для постижения Пушкина, проделавший поистине титаническую работу по пристальному чтению и комментированию «Евгения Онегина», будучи одним из самых совершенных и виртуозных «владетелей» русского языка, тем не менее всякий раз завершал свои рассуждения о поэте простодушными восклицаниями о непереводимой и сем самым непостижимой тайне Пушкина.

Он замечал в эссе «Пушкин, или правда и правдоподобие», что «гегелевская философия у нас (в России — Е. К.) плохо привилась. Однако ни на одно мгновение не поблекла истина Пушкина, нерушимая как сознание» [10, 422].

Не только гегелевская философия плохо привилась в России. Судя по историческим результатам, не в полной мере удалась и попытка бородатых классиков марксизма; кажется, эта же судьба уготована и Мартину Хайдеггеру, но что до этого Пушкину, что нам до этого, ибо в России за в с ё и на в с е вопросы отвечать все равно суждено ему — Александру Пушкину.