Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [109]

Возвращаясь к эпистемологическим структурам русского языка, которые можно зафиксировать в качестве постоянно существующих и определяющих его своеобразие, это, на наш взгляд, будут — преимущество формы и способа высказывания перед его содержанием; разнообразие грамматических форм для уточнения и своеобразного дублирования свойств описываемого предмета, явления или процесса; предпочтение объективированных форм высказывания; уход субъекта говорения с первых позиций на второй план; определенного рода «вживание» актора говорения в процесс передачи какого-либо явления действительности (своеобразное присваивание его себе); сопоставительным рядом или линейкой внутри акта говорения будет выступать живая природы, ее признаки и знаки (умозрительность, как правило, отсутствует в обыденной речи говорящего русского человека); понимание сакральности языка, делающая каждый акт говорения актом говорения с самим Творцом, — идет же она от ощущения сакральности самого бытия.

А внутренний «эпистемологический параллелизм» речения в русском языке в его связи с природным миром является одним из самых ярко выраженных в мировой традиции. Постоянное обращение говорящего к природным явлениям как базе и способу своей правоты в размышлении или говорении очевиден для исследователя. В XX веке подобными примерами поразительного возвращения и сотрудничества с этой архаической частью русского языка могут выступать художественные миры С. Есенина и М. Шолохова.

В их дискурсах природный мир (особенно ярко у Есенина) выступает не просто параллелью природе или частью метафорической системы художников, но способом и ф о р м о й их мышления об окружающем мире и человеке. Этот же поразительный феномен мы наблюдаем в стихах А. Пушкина, особенно в детских (сказках) и «природно-описательных», — там также происходит прорыв к исходным ментальным структурам языка, которые выражают гораздо больше написанного и взятого в каждой отдельной семантической единице речи. При этом у всех вышеназванных писателей в подобных текстах происходит почти отказ от выраженной авторской субъектности, что приводит к невообразимому эффекту — восприятию их текстов основной массой народа с в о и м и, принимаемыми раз и навсегда, которые уже сами по себе помещаются в глубины родного языка. Это же, особенно в случае с Пушкиным, является непреодолимой преградой для адекватного восприятия их текстов на Западе. Это — н е п е р е в о д и м о. Не будешь же к его стихам каждый раз прикладывать словарь В. И. Даля. Заметим, кстати, что гениальность составителя бессмертного словаря состояла не только в подвиге собирания и описания русского языка, но в поразительном, единственно возможном именно для этого языка, комментировании его лексического состава через бесконечное количество поговорок, пословиц, других идиом, что полностью подтверждает наши сегодняшние размышления над природой и особенностями русского языка.

* * *

Но гений Пушкина велик не только тем, что он легко и мгновенно усваивает видимую и очевидную традицию той или иной литературы (своей, в основном), те или иные линии развития культуры, но он провидет глубже, ему становятся понятны и видны узловые точки мировой культуры, их связь с эволюцией самого человека. Поэтому нет никакого чувства удивления в том, что у Пушкина присутствует «гомеровское» начало, столь восхитительно проявленное в его адекватных стилизациях под древнегреческую поэзию, — ему дано такое «проникновение» в самые глубины мировой культуры, как оно было представлено у Данте, Шекспира, Гете. А самое основное у него — это совершенно и н о е использование материала создания своих языковых моделей. Пушкин обработал этот материал — русский язык, приспособил его для выполнения задач, какие до него еще в этом языке и на таких его глубинах еще не решались.

Он в известной степени систематизировал язык, представив многообразие жанров и дискурсов в своем творчестве, находя для каждого из них совершенную художественную форму и элементы выражения. Но главным стало другое — и об этом мы рассуждали, может быть, несколько теоретически выше — он упорядочил эпистемологическую систему русского языка; прежнее определенное з и я н и е между словесными высказываниями и разнообразным опытом действительности — от религиозного и философского до любовного, природного и бытового в его творчестве было по сути преодолено.

Слова стали передавать тот опыт и связь с реальностью, которая сейчас воспринимается русским языковым сознанием как единственно данная. Это эпистемологическое и эстетическое уплотнение словесного материала Пушкиным оказалось достаточным по своим смысловым и художественным потенциям, чтобы на его базе смогли легко и свободно развиваться русские гении один за другим. И это, благодаря Пушкину, происходило всего спустя каких-то 20–25 лет после уверенного присутствия в русской литературе силлабической поэзии и неудобочитаемых трагедий и виршей Озерова и Хераскова и им подобных. Еще раз хочется подчеркнуть, что без пушкинского гениально-молниеносного преобразования русского языка весь последующий взлет русской литературы XIX и XX веков был бы не то что трудно представляем, но невозможен в принципе.