Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [72]

Но важно и другое, что православный читатель, то есть любой читатель, который находится в лоне данного типа религиозного сознания, готов к такому проповедничеству, он ждет его и рассматривает литературу как одну из форм религиозного акта. От протопопа Аввакума до Евгения Евтушенко, который писал, что «поэт в России больше, чем поэт», — все они находятся в одной и той же парадигме религиозного мировидения, сформированного веками становления русского православия.

Смешно, конечно, говорить о каком-то сознательном или намеренном усилии русских писателей соответствовать данной формуле поведения и данному дискурсу письма. Этого им и не надо было делать. Сам язык, выросший во многом на эпистемологических корнях сложного комплекса православного миросозерцания, народно-языческих верований, отсутствия развитого индивидуального начала в реальной жизни и культуре, делали очевидными те рамки, в которых они творили.

Не реальное существование, но упование на спасение и окончательное бессмертие дает импульс русскому человеку, укоренному в православии. Совершить переход от жизни, полной случайностей, неправедных поступков, (будучи постоянно искушаемым грехами мира сего), — к жизни совершенной, вечной, полной именно что в онтологическом смысле, — это внутренняя мечта, пусть даже и не отрефлектированная, русского человека.

Отсутствие такой полноты в земной жизни не может сделать его счастливым, он тянется к ней, полноте, понимая, что она расположена за берегом реального бытия. Именно поэтому Пасха, именно поэтому Воскресение есть главная надежда русского православного человека.

Исихазм добавил к этому еще и упор на эмоциональную сторону русско-православной эпистемы, что окончательно закрыло дорогу к логически внятному регулированию взаимоотношений человека с реальной действительностью.

Русский человек всегда отличался от своего западного собрата особым типом идеальности, под которым надо понимать превалирование отвлеченных представлений о действительности в противовес обыденному, приземленному, земному. Даже многие русские бунты возникали отнюдь не по причине явных социальных и экономических притеснений властей и помещиков — «царя подменили», «царь не тот», парадигма самозванства как нигде в Европе была развита в сознании русского человека и всегда почти давала свои всходы, если к этому были какие-то реальные причины. А причин было в русской истории немало. От убиения малолетнего Димитрия, именем которого собственно и полнилась русская Смута во многих ее проявлениях, от странно погибшего мужа Екатерины Петра II, от таинственной смерти Павла Петровича, от необычного ухода из жизни Александра Благословенного и его, якобы, преображения в святого старца, осевшего в Сибири и посвятившего себя служению Богу, — до скорее всего совершившего самоубийство Николая Павловича после поражения России в Крымской войне и уничтожившего тем самым собственную идею об идеальном самодержавии.

И «Борис Годунов», и «Капитанская дочка», и, соответственно, «История пугачевского бунта» Пушкина в том числе были связаны с указанной выше родовой чертой русского народа. Желание отыскать в собственной истории такие узлы и «смутности», в которых по мнению толпы и таятся ответы на самые главные вопросы их жизни, — было реализовано в художественной (исторической) практике Пушкина.

Эта онтологическая идеальность проявилась по-своему и в событиях революции 1917 года. Если бы не была разбужена эта идеальность в основной массе русского народа, не была бы одержана ею победа в событиях гражданской войны. Если бы не она, то не было бы и веры у основной массы русских людей, что может быть осуществлена вековечная их идея о построении царства божьего на земле, в их стороне. Это, по-своему, была идеальность нового качества, она была чрезвычайно примитивной по своим идеологическим основаниям и целям, которые постулировались, но обладала она ничуть не меньшей силой, чем во времена Пугачева и Разина.

И никакие репрессии, никакие примеры голода, насилия над самыми основами их жизни не могли поколебать в течение долгого времени эту выработанную внутри их собственного сознания идею о создании нечто идеального и справедливого в России. Без этой идеальности не было бы и жертвенной самоотверженности народа в Отечественную войну, а после нее не было бы в неимоверно краткий срок совершения событий всемирно-исторического масштаба — создание ядерного оружия, запуск первого спутника и выведение первого человека в космос.

Разрушение страны в период перестройки происходит именно тогда, когда происходит отказ от прежних утопических идеальных представлений о перспективах общества и отдельных людей. Русский народ был в очередной раз был предан правящей прослойкой, коррумпированной и компрадорской. Но удар был нанесен все же по главным основаниям жизни народа — по тому представлению, что идеал, мысль, доктрина оказались ложными, неверными, не приведшими к реальным результатам изменения жизни.

Замечательно точно Хрущев своим крестьянским нутром почувствовал это свойство русского идеального характера и провозгласил (понимая внутри себя всю ничтожность и утопичность этого лозунга) о построении основ коммунизма «в основном» к 1980 году. Это точно легло на матрицу восприятия народом цели перед собой, к достижению которой в общем и не надо прикладывать специальные личные, индивидуальные усилия. Нет, этого не требуется: