Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [74]
Пушкин преодолевает это «постепенничество», эту «лестницу», он аккумулирует в своем творчестве, в своих интеллектуальных построениях высший синтез культурного пророчества и действия, порождая не очередную «ступень» в развитии культуры, но новое пространство культуры, заполненное совершенно не известными национальной традиции смыслами.
Другой вопрос, что русская традиция была «беременна» этими смыслами, но разрешиться ими, оплодотворить тем самым всю, без исключения, русскую культуру в совершенно немыслимых масштабах, это удалось именно ему, Пушкину.
Русский язык — вот в чем едины Пушкин и Мандельштам, вот, что соединяет их в общем понимании главной традиции русской культуры. Мандельштам писал, и это совпадает с пушкинским отношением к языку: «Если западные культуры и истории замыкают язык извне, огораживают его стенами государственности и церковности и пропитываются им, чтобы медленно гнить и зацветать в должный час его распада, русская культура и история со всех сторон омыта и опоясана грозной и безбрежной стихией русского языка, не вмещающегося ни в какие государственные и церковные формы.
Жизнь языка в русской исторической действительности перевешивает все другие факты полнотою явлений, полнотою бытия, представляющей только недостижимый предел для всех прочих явлений русской жизни. Эллинистическую природу русского языка можно отождествлять с его бытийственностью. Слово в эллинистическом понимании есть плоть деятельная, разрешающаяся в событие. Поэтому русский язык историчен уже сам по себе, так как во всей своей совокупности он есть волнующееся море событий, непрерывное воплощение и действие разумной и дышащей плоти. Ни один язык не противится сильнее русского назывательному и прикладному назначению. Русский номинализм, то есть представление о реальности слова, как такового, животворит дух нашего языка и связывает его с эллинской филологической культурой не этимологически и не литературно, а через принцип внутренней свободы, одинаково присущий им обоим» [12, 245–246].
Похожие суждения высказывал и русский философ Иван Ильин, который в своей статье «О национальном призвании России. Ответ на книгу Шубарта» писал: «Особливость нашего языка, не похожего на языки германские, романские, тюркские и греческий — сделала то, что своеобразие России признают и те, кто Россию не знает. Именно язык наш провел эту черту между русским народом и западными — и привел к тоиму, что запад нас не знает, но особенности наши признает; в чем эти особенности — не знает, в нашей истории и в нашей культуре не разбирается; но о нас, о России, о ее народе, о его судьбе — судит, рассуждает; и за нас, и без нас решает» [13, 368].
После Пушкина подобные суждения не то что сошли на нет, но русская культура не очень-то и заинтересована в таком понимании. Самодостаточная ее полнота, дарованная ей через Пушкина, ее способность при содействии русского языка, им отшлифованного и приведенного в идеальный порядок с точки зрения лексики, грамматики и внутренней логики, описывать, объяснять и оценивать всю действительность как внутри-человеческую, так и историческую, не то что демонстрирует нашу отсталость от западной культуры, но выявляет ту свою особость, которая в этом наступающем новом грозном мире важнее той, которая нам предлагается со стороны.
Нет, Чаадаев не потерпел поражения в споре с Пушкиным; его голос, его идеи были известной демонстрацией способности русской культуры, русского человека совершенно свободно чувствовать и проявлять себя через логику и «апофатику» западного как бы свойства. Но они, взгляды этого рода, никак не выдержали исторических именно что испытаний и не были востребованы ни в дальнейшем движении русской жизни, ни в развития русского человека. Оказались востребованными именно — пушкинское слово, пушкинская бытийственная позитивность; стоит ли нам и ныне стремиться к другому выбору? Ответ очевиден…
1. Мы не будем сейчас перечислять замечательные достижения древнерусской литературы, которые, без сомнения, были, достаточно отправить любопытного читателя к трудам Д. С. Лихачева, А. М. Панченко, Н. К. Гудзия, других классиков русской филологии, но, сопоставляя результаты этой литературы с тем, что уже совершилось на Западе, нельзя не признать известной неразвитости русской литературной традиции в средние века. Об этом размышлял Пушкин в своих заметках «О ничтожестве литературы русской» и других своих работах. Его остро волновало это «отставание» русской словесности от своей европейской сестры. При этом он видел и восхищался «Словом о полку Игореве», русскими летописями, народным творчеством. Он видел в с ю картину развития русской литературы.
