Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [76]

Посмотрим на понятие хронотопа в бахтинской интерпретации. М. М. Бахтин писал: «Хронотоп определяет художественное единство литературного произведения в его отношении к реальной действительности… Все временно-пространственные определения в искусстве и литературе неотделимы друг от друга и всегда эмоционально-ценностно окрашены. Абстрактное мышление может, конечно, мыслить время и пространство в их раздельности и отвлекаться от их эмоционально-ценностного момента. Но живое художественное созерцание (оно, разумеется, также полно мысли, но не абстрактной) ничего не разделяет и от чего не отвлекается. Оно схватывает хронотоп во всей его целостности и полноте» [1, 391].

Такого рода определение имеет универсальный характер с точки зрения реализации в произведении искусства слова существенных сторон мимесиса. Некие самые общие параметры хронотопа присущи всем произведениям литературы как рода искусства, не взирая на возможную принадлежность к самым крайним новаторским течениям авангардизма, постмодернизма и т. п.

Объективные аспекты восприятия и воссоздания действительности в любых формах искусства требуют в той или иной степени передачи пространственных и временных характеристик реальности. Это может происходить опосредованно, через значительное число отражающих «зеркал» и посредничающих структур, но в итоге процесс мимесиса призван осуществиться через воссоздание времени и пространства в литературном тексте (в данном случае мы говорим о произведениях искусства слова).

Такого рода идеальное моделирование действительности (имея в виду, что литература пользуется с л о в о м, то есть материалом непосредственной мыслительной деятельности человека), совершаемое в литературе, воссоздает не просто пространственно-временной континуум, имитирующий реальность, но оно, это моделирование, попадает в рамки действия, которое как бы повторяет действительность (совершается мимесис, как говорили древние эстетики). Это повторение не может являться простым отражением или своеобразным дублированием (со всей мерой сложностей и условностей, о которых мы говорили чуть ранее) объективной жизни.

Сознание доисторических людей, создававших в рамках примитивного словесного моделирования бытия мифологические и ранние фольклорные жанры словесного мимесиса, было уверено в магической силе слова как такового, в том, что именно оно способно воздействовать на реальность (при помощи слова строить лодку, сдвигать горы, открывать землю для родников и т. п.); это общая черта практически для всех культур мировой цивилизации первоначальных этапов ее развития.

В силу этого в литературе происходит воссоздание не просто более или менее сложного соотношения пространственных и временных особенностей повторяемой в слове действительности, но они, эти характеристики, насыщаются сложным содержанием. В слове закрепляется сакральное представление о непонятной, но обладающей непосредственной силой, взаимосвязи реальности и звукового комплекса, в котором выражено определенное содержание, на саму жизнь, на все, что в ней происходит. Литература как никакой другой вид искусства дольше других будет сохранять в себе этот, по сути, архаический реликт верования в невидимую, но сущностную, преображающую действительность, в том числе время и пространство, мощь слова.

Уже в первоначальных разделениях словесного творчества на роды — эпические сказания, лирические восклицания и примитивные драматические действия видно, как разнообразно и совершенно особо представлены в них как временные, так и пространственные характеристики действительности.

Дальнейшее развитие литературы, особенно в Новое и Новейшее время крайне усложнило этот процесс воссоздания хронотопных отношений в тексте, вплоть до того, что в ряде литературных направлений мы видим отказ от воссоздания пространственных моментов, или же, напротив, наблюдаем эксперименты с графической поэзией, что показывает попытку уйти от временных аспектов, характерных для лирики.

Таким образом, хронотоп как таковой становится эквивалентом сложных смысловых отношений, возникающих в слове (если под словом разуметь весь объем содержания и эстетических аспектов, присущих словам д а н н о г о языка), и воссоздание хронотопных отношений становится процессом моделирования реальности в ее основных смыслах и характеристиках. Особенно это характерно для русской традиции, в которой слово всегда было насыщено избыточными, по сравнению с другими литературами, смысловыми коннотациями, — и в ней, этой литературе, как раз и сохранилась эта древняя вера в слово, как в инструмент и способ преобразования бытия (ни больше и ни меньше).

* * *

Среди исследователей пушкинского мира в разрезе мировой художественной традиции, в обнаружении связи пушкинского слова с древними пластами отечественной словесности мы обнаруживаем имена С. С. Аверинцева и А. В. Михайлова с целым рядом плодотворных подходов к миру поэта. На их идеи о «мгновенной исключительности» Пушкина в истории русской литературы (Аверинцев), о «центральном положении Пушкина» в европейской (мировой) культуре (Михайлов) мы ссылаемся в других главах данной книги. Также вполне справедливо ими ставился вопрос об «объемности пушкинского слова», которое «сродни античной телесной скульптурности» [2, 360], что подверждается классическими пушкинскими стихами в «подражание» древнегреческим образцам.