Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [77]

Что же касаемо собственно национальной линии появления этой «объемности», то у А. В. Михайлова, не в прямом соотношении, правда, с Пушкиным, приводятся отрывки из протопопа Аввакума, которые поражают ученого своей «беспримерной искренностью и простотой». Повествование Аввакума «разворачивается в том же предопределенном эпохой смысловом пространстве: совсем рядом с человеком живут Христос и Богородица, Бог и дьявол… У протопопа Аввакума эти силы всегда рядом, под боком, не метафоры, а сама реальность… Простое слово Аввакума, ученого и неученого, — это тоже слово риторическое, нагруженное (выделено нами — Е. К.) функцией морального знания, наставления. Оно зарождается в церковной традиции и здесь (в тексте — Е. К.), ни на мгновение не забывая о вечной мере ценностей, оборачивается правдивостью самой жизни. Вечное смыкается с личным переживанием, вневременное с сиюминутным» [2, 350].

Вот эта «нагруженность» русского слова является характерным признаком и пушкинского стиля, идущего напрямую от предшествующей традиции национальной литературы. В другой главе книги мы также отмечаем эту скрытую, но реально существующую связь между миром Пушкина и протопопом Аввакумом в предпочтении одним и другим русского «слова», русской традиции перед всеми другими, а также при характеристике особенностей пушкинской метафоры и анализе ее филогенезиса.

Все вышесказанное имеет прямое отношение к пушкинскому хронотопу, что мы постараемся подтвердить последующими рассуждениями.

Пушкинский хронотоп чрезвычайно важен с точки зрения выделения временного-пространственного континуума прежде всего во временном аспекте. Как мы писали в других разделах книги («Пушкин, Россия, история»), Пушкин решал именно что проблему Времени для всей русской культуры, и по большому счету именно он определил внутренний метроном для русской истории.

XIX век, его первая треть, в пределах которой творил Пушкин, во многом должен был опираться на явления хронотопного рода, связанные с уже устоявшими в эстетике классицизма и романтизма прежде всего, условностями в передаче пространственно-временных отношений (знаменитые три единства времени, места и действия в классицизме, особый колорит романтической топологии и другое).

Для этих художественных направлений были не характерны моменты символического, условного, мистического воспроизведения времени и пространства. Надо вообще понять, что из принципиальных гносеологиченских особенностей подхода человека к мимесису, то есть воспроизведению (или как более точно думали древние греки — к повторению) действительности, время и пространство, наряду с субъектно-объектными отношениями, являются фундаментально важными. Вопрос даже не в том, что явление модерна и особенно постмодерна разрушают эти условности и ограничивающие художника рамки, но сама природа воспроизводящего сознания — от гения до постмодерниста и графомана, связана с тем, что оно, сознание, фиксирует свою субъективность, даже отказываясь от нее и произнося всякие рода слова слова по ее адресу, и совершает в итоге акт признаваемого им или не признаваемого временного представления ряда событий, слов, нот и т. д., через которые так или иначе, но пробьется, раскроет себя пространственный элемент отображения жизни.

«Расплеваться» с некими фундаментальными основаниями восприятия и передачи действительности человеческим сознанием никак не получается, по крайней мере, по двум причинам: во-первых, пока это не осуществимо ни практически, ни теоретически, а во-вторых, это и есть известного рода проявленная самоидентификация человека в живой жизни. Всякое иное отношение — это смерть и небытие, однако, судя по некоторым веяниям в современной эстетике, это может выглядеть и как некий идеал, к которому необходимо стремиться.

Впрочем, Достоевский это уже описал в виде беседы мертвецов на кладбище. Не хочется верить, что человечество устремлено по нарастающей к своему саморазрушению, что Фрейд и здесь оказался бы прав.

Явления модернизма и литературного авангарда разрушили привычные способы пространственно-временной организации текста. На место жизнеподобным, реалистическим способам воссоздания действительности, приходит свобода в обращении с данными качественными характеристиками литературного текста, усиливается (подчас повторяя ранние стадии развития литературы) моменты символического, условного воспроизведения времени и пространства.

В своих классических проявлениях, а мы не можем не отнести Пушкина именно к этому разряду, время в литературе характеризуется содержательным образом. Линейность и последовательная детерминированность событий для Пушкина очевидны, в этом он человек эпохи Просвещения. Сошлемся здесь на точное замечание М. М. Бахтина: «Видение и изображение исторического времени подготавливаются в эпоху Просвещения (в этом вопросе к эпоху Просвещения были особенно несправедливы)… Пресловутая неисторичность эпохи Просвещения должна быть вообще в корне пересмотрена… При таком подходе XVIII век раскрывается как эпоха могучего пробуждения чувства времени, прежде всего чувства времени в природе и человеческой жизни… Одновременно с этим тема возрастов человека, переходя в тему поколений, начинает утрачивать свой циклический характер и начинает подготовлять исторические перспективы. И этот процесс подготовки к раскрытию исторического времени в литературном творчестве проходил быстрее, полнее и глубже, чем в отвлеченно-философских и собственно исторических идеологических воззрениях просветителей» [3, 205–206].