Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [71]

Он по-своему неповоротлив этот язык и по сути не отметился какими-либо всемирными новациями в этом отношении (за исключением спутника, Гагарина, перестройки и немного еще). Ему совершенно не свойственно внутреннее прометейство романо-германских языков, прямо приспособленных для переименования и называния вновь появляющихся сущностей жизни. Русский язык легко переиначивает и усваивает иноземные заимствования, калькируя эти наименования (селфи, айфон, мейл и сотни подобных названий), но это практически не затрагивает его сути, смыслов, выражающихся при посредстве основных архетипических слов его золотого запаса.

* * *

Одним из самых существенных различий в западном и восточной христианстве является отношение к основным религиозным праздникам. Если для западного христианского сознания таким является Рождество Христово, то для восточного христианства, особенно в его русском православном варианте — это Пасха. Западное сознание сосредоточено на самом феномене появления высшего существа, которое устанавливает правила поведения и регулирует внутреннюю жизнь человека, в то время как в восточной традиции идея Воскрешения умершего Бога и дарование через него всем живущим на земле людям возможность бессмертия и вечной жизни является, без всякого сомнения, более важной и основополагающей. К Пасхе в православном религиозном сознании стянуты основные смыслы и эмоции в е р ы человека этой традиции.

Если вспомнить, что в переводе с древнееврейского Песах или Пасха есть собственно обозначение п е р е х о д а, или празднование осовобождения еврейского народа от египетского пленения, то в рамках современного религиозного сознания восточной линии христианства — это есть ожидание перехода от земной жизни, от суетности обыденного мира к жизни вечной и благой. Это не просто филологические ухищрения, как может показаться на первый взгляд, — человек православного образа мысли укоренен в этом своем состоянии ожидания впереди чего-то более существенного и правильного, чем его текущая земная жизнь. Именно поэтому в русской традиции она (жизнь) кажется столь ограниченной и несущественной, что можно смириться со всякого рода неудобствами, дабы в итоге, даже согрешив перед Господом, но покаявшись и осознав свою греховность, наконец вступить в жизнь истинную.

Эта транс-позиционность (переходность) сознания русского человека проявляется во многих его земных поступках и обыденных делах. От этого так легко православный человек загорается какими-то идеями, но редко доводит их до конца, он весь мечтателен, весь устремлен в будущее, он идеалистичен — всегда старается высмотреть истинную суть происходящего и старается ее угадать в самых приземленных явлениях действительности и поступках людей. Он склонен к известному фатализму, наряду с мистическим ощущением неправедности всякой жизни, проживаемой всяким человеком, потому что невозможно прожить без греха и только предстояние перед Богом придаст его законченной и в этом отношении п о л н о й жизни целостный смысл.

Если феноменологичность сознания западной культуры, взросшей на признании непреложности и очевидности данного ему бытия и помещающего себя в лоно религиозного верования как укоренную в реальности единицу, монаду, то «текучесть» православного русского человека, о которой гениально писал Л. Толстой, вся направлена на конечный результат, который находится за пределами его земного существования.

От этого упорное и настойчивое декларирование в русской культуре именно через формы религиозного сознания недоверия («апофатика») ко всяческому интеллектуальному усилию, которое может исказить божественный замысел; логическое же желание познать этот мир, описать его, приводит, как правило, к обратным результатам: истина ускользает от человека, и он оказывается вне Бога.

Растворения в вере — вот чего требует от православного человека доктрина восточного христианства. Высшая степень святости в этой традиции возможна только лишь для старцев, удалившихся от земной жизни в пещеры или скиты, принявших обет молчания, отгородившихся от всяких контактов с реальностью — собственно, они и не нуждаются ни в учениках, ни в последователях, ни в каком-то влиянии на духовную жизнь других людей и ее улучшение. Здесь нет и намека на гордыню индивидуализма, но напротив — полный отказ от нее и растворение в данном физическом существовании и внутреннем, замкнутом от постороннего взора, размышлении, которое так и остается его собственной ценностью, не видной и не понятной никому.

Русские старцы в своих самых ярких проявлениях — Серафим Саровский, Сергий Радонежский, Тихон Задонский и другие обретают голос и появляются перед людьми своей веры только тогда, когда всем православным людям грозит смертельная опасность, и Господь через них, их устами предупреждает об этом и говорит, что надо делать. Пророчествования в русской православной традиции, представленные святыми именами, от этого так органично вошли в генотип художественного сознания русской культуры. Нет ни одного, по сути, значительного русского писателя, который не примерил бы на себя роль «властителя дум», «провидца», и не вводил бы в свой дискурс мотива поучения и наставления на путь истинный.