Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [70]

Можно ли представить большую негативность даже по самой стилистике изложения для ученого или философа, стремящегося к определенной объективности? — Навряд ли! Чаадаев предельно негативно субъективен и даже теоретически не желает рассматривать возможность обнаружения неких позитивных начал в истории России. При этом он старательно избегает упоминания самого имени России. Такой подход был невозможен для мировоззрения Пушкина и никак не мог быть разделяем поэтом. Кстати, в дальнейшем и сам Чаадаев писал о своей любви к родине, пытаясь разубедить власти, что он не настолько враждебен своему отечеству, как это всем представляется.

Вот отрывок из его «Апологии сумасшедшего», выступившей как известное отрицания многих тезисов его «писем»: «Больше, чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою родину, желаю ей славы, умею ценить высокие качества своего народа; но верно и то, что патриотическое чувство, одушевляющее меня, совсем не похоже на чувства тех, чьи крики нарушили мое спокойное существование и снова бросили в океан людских треволнений мою ладью, вынесенную на берег у подножья креста. Я не научился любить родину с закрытыми глазами, со склоненной головой, с закрытыми устами. Я полагаю, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если хорошо понимает ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло. Что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной. Я люблю мое отечество, как Петр Великий научил меня любить его. Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм, этот патриотизм лени, который умудряется видеть все в розовом свете и носится со своими иллюзиями, и которым, к сожалению, страдают у нас многие дельные умы…

Больше того: у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, которые занимают человечество. Я часто говорил и охотно повторяю: мы, так сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества» Чаадаев [9, 534].

Можно, разумеется, отнести «апологию» на счет того, что усталый от преследования и общего порицания, объявленный «сумасшедшим», Чаадаев решился компенсировать весь свой прежний негативизм. Однако это было бы поверхностным ответом, тем более, что он сам, по своему характеру, вовсе не был склонен к такой откровенной сдаче позиций. Скорее всего, как он и разъясняет в «Апологии сумасшедшего», известный крен в сторону преувеличения достоинств Запада был связан у него с требовательным отношением к недостаткам своей родины.

Примечательно, что в этой статье, которая не была опубликована при жизни автора, он делает ссылки на «могучую натуру Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова, грациозный гений Пушкина». А также приводит, как пример крайней и несправедливой критики общественного устройства России, комедию Гоголя «Ревизор», не называя, впрочем, напрямую ее автора; это он сделает в переписке со своими друзьями.

Это, конечно, не эволюция и не перемена взглядов. Да и наблюдение над этой эволюцией не является целью нашего подхода; нам важно было разобраться в сути полемики между двумя выдающимися личностями своего времени — Пушкиным и Чаадаевым, представившими в начале «золотого» века русской культуры некую парадигму подхода к действительности, где на всякое «да» есть свое «нет».

* * *

Чаадаев писал свои знаменитые «Письма» на французском языке, и уже одно это не дает ему возможности стать такой частью русской культуры, какой стали Пушкин или Лермонтов. Отказ от родного языка в русской традиции это отказ не только от значительной части своей идентичности, но и от чего-то более важного. Мы пишем в другой части этой главы об особенностях русского языка как самом существенном элементе мировоззрения русского человека. Это тот самый пример, когда язык есть гораздо больше, чем просто средство коммуникации или материал для создания разного рода текстов. Сложная история формирования и развития русского языка, тесно сопряженная со становлением религиозного сознания, с отрицанием в самом языке явно выраженной субъектности, с усиленным присутствием в нем аспектов эмоционально-чувственного отношения к действительности, с многообразием форм лексического описания бытия, с гносеологической сложностью грамматических конструкций, которые, на первый взгляд, кажутся примитивизированными (большое количество безличных, бессубъектных типов высказывания) и др., — позволяют создавать совершенно особую картину мира.

Это картина мира, в которой для русского человека при посредстве языка, которым она описывается, проявляются такие детали и черты действительности, какие незаметны или кажутся несущественными в рамках другой языковой картины мира. Если позволительно привести естественно-научную параллель, русский язык — это язык, в котором наличествует определенная миросозерцательная «инфракрасная» способность видения мира. Это язык, в котором отношение к действительности является более важным, чем его номинативная функция прямого называния предметов. С точки зрения принципиальных онтологических свойств сознания русского человека это и понятно — божий мир создан не им, нет нужды его переименовывать, его необходимо как можно более точно разглядеть и выразить свое отношение к нему (даже простым и незаметным прохождением по жизни). Для этого и существует русский язык, поэтому он так устроен, а не для создания все новых и новых назывательных номинативов.