Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [68]

Одно это сопоставление вызывает известного рода вопросы о «темном» и жестоком средневековье Европы, об инквизиции, о зверствах в религиозных войнах, когда без жалости вырезались десятки тысяч людей иной веры, о чудовищных преступлениях в Англии по отношению к Ирландии и ирландцам, вообще к людям, когда за время правления королевы-девственницы, Елизаветы I, было уничтожено в несколько раз больше народу, чем в период правления «ужасного» Ивана Грозного на Руси, о беспощадности западного мира по отношению к колониям и пр. и пр.

Наивно было бы требовать от Чаадаева подробного исторического рассмотрения. И Пушкин — ниже мы к этому подойдем — справедливо напомнил ему о «достижениях» отчизны, как он это видит и понимает. Дело в ином — импульсом создания этих писем для Чаадаева выступает очевидное желание улучшить и изменить состояние современной ему России.

Идеальная отвлеченность претензий, высказываемая им по отношению к собственной родине, в большей или меньшей степени могла бы, к примеру, быть отнесена и к «карточному» набору германских княжеств. Но он пишет даже с несколько фанатичной убежденностью в своей правоте: «Первые наши годы, протекшие в неподвижной дикости, не оставили никакого следа в нашем уме… Если мы хотим подобно другим цивилизованным народам иметь свое лицо, необходимо как-то вновь повторить у себя все воспитание человеческого рода» [9, 325].

19 октября 1836 года Пушкин пишет свой ответ Чаадаеву. Ввиду его чрезвычайной важности приведем его целиком. При этом заметим, что по ряду причин оно не было отослано адресату, и было, скорее всего, не прочитано философом. Так что этот важнейший по сути диалог между двумя выдающимися деятелями русской культуры начала XIX века так и остался незавершенным. Что имеет определенный метафизический символизм, так как эти вечные вопросы русского духа о том, как относиться к Западу, что брать у него, а что с негодованием отвергать, остались «висеть в воздухе культуры» и дали возможность другим поколениям русских мыслителей обратиться к разрешению этих вопросов. Пушкин дал свой — и аргументированный — ответ Чаадаеву, но, в свою очередь, но реакции он не получил…

— «Благодарю за брошюру, что вы мне прислали. Я с удовольствием перечел ее, хотя очень удивился, что она переведена и напечатана. Я доволен переводом: в нем сохранена энергия и непринужденность подлинника. Что касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами. Нет сомнения, что схизма (разделение церквей) отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас было свое особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех. Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т. п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно? У греков мы взяли евангелие и предания, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство, до Феофана, было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма и, конечно, никогда не вызвало бы реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве… Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы — разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие — печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, — как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел вас в Париж? И (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал.

Вышло предлинное письмо. Поспорив с вами, я должен вам сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, что равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. Но боюсь, как бы ваши исторические воззрения вам не повредили… Наконец, мне досадно, что не был подле вас, когда вы передали вашу рукопись журналистам. Я нигде не бываю и не могу вам сказать, производит ли статья впечатление. Надеюсь, что ее не будут раздувать…» [10, 271].