Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [67]
Пушкин посвятил Чаадаеву целый ряд своих произведений особой смысловой наполненности: «Любви, надежды, тихой славы…» (1818), «К портрету Чаадаева» (1820), «В стране, где я забыл тревоги прежних лет» (1821), «К чему холодные сомненья» (1824). Какие-то черты характера и манеры щеголя Чаадаева стали частью облика Евгения Онегина.
После ссылки и возвращения Пушкина в «столицы» встреча между ними произошла 10 сентября 1826 года в Москве на квартире у С. Соболевского, где поэт впервые представил публике свое новое творение — трагедию «Борис Годунов». Этот факт имеет существенное значения для понимания развития как Пушкина, так и Чаадаева, приведший, смеем заметить, к появлению несколькими годами позже его знаменитых «Философических писем». С частью рукописей «писем» Пушкин знакомился напрямую, получая их от Чаадаева. Об этом есть свидетельства в их сохранившейся переписке, и первоначальный обмен мнениями между Пушкиным и Чаадаевым начался еще до официальной публикации первого «философического» письма.
К сожалению, — по свидетельству П. Бартенева, известного пушкиниста — Чаадаев подтвердил ряду своих конфидентов, что у него было немало писем Пушкина, «но он сжег их с другими своими бумагами в то время, когда вследствие одного душевного переворота решился совершенно переменить свой образ жизни, <…> уничтожить все воспоминания прошедшего» [Цит. по: 6, 448]. Так что не весь объем мнений о судьбах России, о месте ее в Европе, использованный в полемике двух выдающихся людей русской культуры, дошел до нас.
Написанные в 1828–1830 годах «Философические письма» Чаадаева целиком и не были опубликованы при его жизни (всего было создано восемь писем). После появления первого в журнале «Телескоп» в 1836 году, издание было закрыто, рукописи изъяты у автора, а сам Чаадаев объявлен «сумасшедшим», с последующим обязательством отмечаться у московского обер-полицмейстера.
Что же произвело столь сильное воздействие на читающую публику и особенно на правительство после публикации первого письма? Правда, каких-либо серьезных репрессий Чаадаев избежал. Собственно, власть вычитала из этого Письма одну мысль — принижение исторической значимости России, настоятельное требование пройти свой ученический путь по примеру Европы и решительный отказ от признания каких-либо значимых достижений России для всего мира. Обратимся к конкретным местам этого сочинения:
— «Все общества прошли через такие периоды, когда вырабатываются самые яркие воспоминания, свои чудеса, своя поэзия, свои самые яркие и плодотворные идеи» [9, 324]. По сути Чаадаев говорит о периоде развития Европы, который называется Ренессанс. Он, по сути, задевает ту существенную проблему развития русской культуры, а шире — и русской истории, а совсем широко — и становления русского человека в Новое и Новейшее время, — о п р о п у с к е Россией важнейшей части того эволюционного развития страны, которая уже совершилась в Европе и принесла ей наиболее яркие достижения во всех областях знания и нравственного состояния. Ни того, ни другого Чаадаев не обнаруживает в современном ему положении России:
— «Мы, напротив, не имели ничего подобного. Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее иноземное владычество, жестокое и унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, — вот печальная история нашей юности. Поры бьющей через край деятельности, кипучей игры нравственных сил народа — ничего подобного у нас не было. Эпоха нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была наполнена тусклым и мрачным существованием без силы, без энергии, одушевляемом только злодеяниями и смягчаемом только рабством. Никаких чарующих воспоминаний, никаких пленительных образов в памяти, никаких действенных наставлений в национальной традиции. Окиньте взором все прожитые века, все занятые нами пространства, и вы не найдете ни одного приковывающего к себе воспоминания, ни одного почтенного памятника, который бы властно говорил о прошедшем и рисовал его живо и картинно. Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя» [9, 324–325].
Надо прямо сказать, что перед нами некая эмоциональная инвектива, рисующая как бы противопоставление России и западной цивилизации (Европы) без всякой конкретики, исторических фактов, без попытки какого-либо анализа. Она выглядит как сопоставление, воссоздание портрета России на фоне некоего идеального образа «другой» культуры, другого мира — «сияющего на холме града», чистого, нравственного, полного поэтических и интеллектуальных сил, — с безжизненной, лишенной всякой перспективы, не-нравственной страной.
