Пугливая - [13]

Я никогда не была склонна к приступам ярости, но я уже не та девушка, которой была до этого.

— Я приготовил тебе хлопья, — он выдвигает стул и указывает на него. — У нас десять минут.

Я делаю, как мне велят, всем своим видом изображая угрюмую падчерицу. Он все время говорит, что мне нужно сдерживать свой буйный нрав, но мой нрав — это всё, что от меня еще осталось. После аварии, после того, как Лео посадили в тюрьму, а мама просто ушла, во мне стало намного больше… злости. Я стала вздорной. Устраивала истерики. На людях.

«Тебе следует быть добрее к Дэймону, — не раз говорили мне люди. — Он поступает очень благородно, заботясь о тебе все эти годы, пока болеет твоя мать».

Пошли они на хер. Моя мать не болеет — она умирает. Мне двадцать пять лет, у меня мать с мёртвым мозгом, и я работаю официанткой в местной закусочной. У меня ничего не осталось. И мне нафиг не надо быть добрее.

Дэймон сидит напротив меня, красноречиво разглядывая нечёсаное воронье гнездо из светлых волос и мои впалые щеки. Его волосы, наоборот, хоть и короткие, но аккуратно причесаны, значок блестит, рубашка отглажена.

— Дерьмово выглядишь, дорогуша, — небрежно говорит он.

Я сую ложку в миску и сдерживаю рвотный порыв. Последнее, чего бы мне хотелось, это нечто полное молока и сахара. Моему несчастному желудку сейчас нужны сухие тосты или соленые крекеры, а лучше вообще ничего.

— А ты воняешь, как грёбаный сосновый лес, — бормочу я с полным ртом «Фруктовых колечек».

Запах его лосьона после бритья определенно не помогает моему желудку. Я смотрю на разноцветные хлопья у себя в миске и представляю, как плаваю где-нибудь в колодце или озере, как Карен. Не знаю, почему я вдруг подумала о Карен через девять лет после того, как ее обнаружили в колодце у Лео.

— Не выражайся, — прищурившись, говорит он. — Это не подобает воспитанной девушке.

Нажираться в хлам и трахаться посреди ночи, а потом ни хрена из этого не помнить — тоже не подобает воспитанной девушке, но об этом я не упоминаю. Моя жизнь стала бы довольно жалкой, заговори я об этом. Съев две ложки, я отодвигаю миску и встаю из-за стола в поисках кофе. Кофейник давно остыл, и оставшаяся в нем вязкая коричневая жидкость, мягко говоря, чуть теплая, но это лучше, чем ничего. Я вынимаю из шкафа другую кружку и ставлю ее на раковину. Глядя на блуждающего снаружи лося, я наливаю себе этого жидкого кокаина и делаю глоток.

— Ты снова похудела, — говорит Дэймон, прервав мои мысли и наблюдение за лосем. Тон его голоса становится мягче. — Меня беспокоит, что ты не ешь.

Он хочет, чтобы я доела. Я с большой неохотой снова сажусь на стул и ем хлопья, запивая их гигантскими глотками кофе, хотя практически уверена в том, что всё это напрочь лишено какой бы то ни было питательной ценности. Чтобы хоть как-то справиться с завтраком, я выпиваю две чашки кофеина, ни на секунду не отводя взгляда от ярко-голубых глаз Дэймона. Вот еще один пунктик, из-за которого он нервничает. Тарелки с оставленной едой и девочки, которые плохо кушают. Как-то он мне рассказывал, что в детстве ему никогда не давали хлопьев. Что он всё время голодал. И я должна быть благодарна за то, что он их мне купил. Знай он, что меня воротит практически от всего, что касается моих губ — за исключением алкоголя, конечно — он бы очень расстроился.

— На следующей неделе День Благодарения, — говорит Дэймон. — Ты купила индейку, как я тебя просил?

Я киваю. Я вру. Ничего я не купила. Потом куплю. Дэймон придерживается традиций, хочет жареную индейку и прочие атрибуты праздника. Ненавижу индейку. Честно говоря, я вообще ненавижу еду. От того немногого, что я для видимости ем, я избавляюсь при первой же возможности. Приятно контролировать хоть какую-то часть своей жизни; и, кроме того, чем я худее, тем меньше у меня сиськи и задница, тем меньше ко мне внимания со стороны мужчин. Я уже почти андроген со скулами, которыми можно резать стекло. За исключением длинных волос, с которыми я не могу расстаться, и сисек, которые, хоть и небольшие, но никак не хотят исчезать полностью, как бы я ни ограничивала потребление калорий.

— Забрать из аптеки рецепт?

— Да.

Я как всегда оставила его на столе в прихожей.

— Ты наколола дров?

У меня от неожиданности скрутило живот. Черт. Я всю неделю ходила в состоянии непонятной тревоги, чувствуя, что что-то забыла.

— Я собираюсь заняться этим сегодня вечером, — быстро отвечаю я. — Я была занята покупками.

Бесстрастное выражение лица Дэймона сменяется раздражением.

— От тебя никакого толку, — бормочет он.

— Совершенно, — закатываю я глаза.

— Кэсси. Ты даже не можешь без напоминания утром встать с постели. Ты как ребенок. Слабоумный ребенок.

— Надо говорить «психически неполноценный». Это более политкорректно.

Он так сильно хлопает ладонью по столу, что у меня подскакивает миска с хлопьями.

— Ты хоть знаешь, как, черт возьми, мне приходится работать, чтобы содержать этот дом? Чтобы оплачивать счета твоей матери? Покупать грёбаные рецепты того дерьма, что поддерживает в ней жизнь?

Я глотаю холодный кофе, ничуть не тронутая мученической речью Дэймона. Я работаю так же усердно, как и он, переворачиваю столы, когда могу — пашу в две смены, вкладываю каждый заработанный мною цент в мамино медобслуживание, в счета, в этот разваливающийся дом. Так что мне плевать на бедного Дэймона.