Психология социального отчуждения - [49]

Ближе к обществу располагаются гангстеры (братва) и бандиты. К нашей теме социального отчуждения они прямого отношения не имеют, но упомянуть о них нужно хотя бы для полноты картины. Шайка гангстеров хочет всех благ цивилизации, добывая их преступным образом, а внутри себя устанавливает собственные правила (понятия), не считаясь ни с официальным, ни с «правильным» законом. Бандиты (этим словом изначально называли группу ландскнехтов, оставшихся без контракта, которые жили поборами с населения на определенной территории) присутствуют лишь в российском законодательстве. Этот термин перешел из советского права, появившись в ходе гражданской войны, когда «царей всея округи» было великое множество. С точки зрения закона они такие же преступники, как и представители уголовной субкультуры, но последние лишь считаются с «братвой» и бандитами, уважая силу и видя в них союзников против системы, но своими по духу не считают (у тех нет комплекса отчуждения).

Еще ближе к обществу располагается целый пласт так называемой «условной криминальности» или «криминогенный», где уголовная субкультура черпает резервы, имеет посредников в имущественных делах, осведомителей, содержателей притонов и т. п. В своей массе этот слой состоит из тех, кто не хочет быть изгоем и жить вне общества, но, будучи аутсайдером, считает, что с ним обходятся несправедливо. Если они и совершают преступления, то находят им такие объяснения: на самом деле я не хотел этого, не так уж они и пострадали, они это заслужили, они придираются ко мне, я сделал это не для себя и т. п. (по А. Яковлеву). Чаще всего такие люди не наживаются на преступной среде, но само ощущение близости к грозному противовесу цивилизации действует воодушевляющее. Недаром в обществе, где уклад жизни нравится людям, население выталкивает преступника на поверхность, не считая зазорным выступить на стороне властей. Там милиция – вооруженный народ, действующий под управлением шерифа и судьи, которых сами выбрали. И в нашей стране, хотя и на другой основе, когда идеологическая догма, правовая аксиома и моральная норма совпадали (пока общество было в силах держать курс на коммунизм), преступник вызывал искренние «гнев и презрение всех трудящихся». Правда, стоило этому порыву выдохнуться, криминальный элемент стал растворяться в социальной среде в неимоверных количествах неуловимо для правоохранительных органов. Так же и за рубежом, когда нужно искать правонарушителя в слоях населения, считающих себя аутсайдерами.

Еще более обширный пласт граничит с асоциальностью. Там отрицание заведенных правил не выходит за рамки отрицания этической и эстетической нормы (так называемый андерграунд), в рамках которого процветают вандализм и хулиганство, но это никого особо не эпатирует. Естественно, больше это свойственно молодежи, у взрослых людей соответствующая мотивация уходит под скорлупу конформизма, но и они время от времени исподтишка или в нетрезвом виде обнаруживают свой комплекс аутсайдера. З. Фрейд вообще считал враждебность культуре и цивилизации нормальным проявлением человеческого естества. Нам же остается лишь упомянуть об этом, обыденном, в общем-то, явлении, полагая, что развивать дальше мысль не следует, так как: а) это заставило бы нас отклониться от взятого направления; б) известно каждому человеку – любителю криминальной хроники; в) в литературе имеется множество работ о психологии людей, отодвигаемых на обочину жизни неумолимым прогрессом.

Таким образом, изгои, ушедшие в уголовную субкультуру как в экологическую нишу, равнодушно-презрительны к обществу, но опираются на широкие массы аутсайдеров, мотивы которых не лишены зависти, злости, корысти и склонности к риску с известной бравадой. Образно говоря, аутсайдеры как бы отмеряют для себя дистанцию, с одной стороны, по отношению к обществу, а с другой – к уголовной субкультуре. В этой точке и находятся истинные смыслы их поведения и критерии социального отчуждения. Однако чаще всего они предпочитают аддиктивный уход от любых проблем социальной адаптации[41].

Аддиктивное поведение

Демографические наблюдения за жизнью человека в природосообразно ориентированном сообществе убедительно показывают, что тяга к опьянению возникает лишь тогда, когда появляются личность и цивилизация. До этого, пока никому не приходит в голову сама мысль о социальном отчуждении, люди не знают и потребности в алкоголе, опиисырце или листьях коки (опьяняющие средства в зависимости от географического места проживания). Туземцы эти средства знают, но используют рационально, с пользой для дела. В онтогенезе личности наблюдается та же картина. До появления самосознания дети не испытывают потребности в опьянении и, лишь став подростками, начинают активно осваивать эти впечатления.

В прежние времена, когда общество расслаивалось на угнетенных и угнетателей, привилегированные классы использовали свою власть, чтобы смирять гордыню представителей широких масс относительно статусных притязаний, а тем более – принципов («какие у нас принципы, мы не принцы»), пьянство аутсайдеров волею судьбы никого не удивляло и носило массовый характер. Его ограничивали карательными и административными мерами. Так, по указу Ивана III, низшие сословия могли употреблять спиртное по установленной норме, привилегированные сословия должны были сами регулировать употребление, но исполнять служебные обязанности в нетрезвом виде строго возбранялось. Когда в Россию из Генуи в 1428 г. завезли водку, а крепкие напитки стали продавать в царских кабаках, была введена норма отпуска на душу населения – одному человеку не более одной чарки четыре раза в неделю, но не позднее, чем за час до обедни (с 1652 г.). На Востоке и в Южной Америке правила употребления опьяняющих веществ (опий-сырец, листья коки) диктовались не столько государством, сколько социальным и религиозным укладом жизни (и соблюдались неукоснительно). Идеи и лозунги Великой французской революции 1789 г., закрепленные во Всеобщей декларации прав человека и гражданина (свобода, равенство, братство), сформировали устойчивое представление о демократии, где «равные права для всех, ни для кого никаких привилегий». В той или иной мере, раньше или позже, но именно они стали определять стиль взаимоотношений народа и государства в большинстве стран. Официальные формы дискриминации были отменены. Социальные ограничения перестали быть основой политики, а на первый план выступило социальное неравенство под флагом свободной конкуренции. Со слабым человеком, нуждающемся в заботе со стороны общины, просто перестали считаться. Социальное дно, где люди, воспринявшие личную независимость как «свободу колодника, вытолкнутого в степь», беспробудно пьянствовали, отвергая любые формы сотрудничества с обществом, семьей и государством, описано нашей литературой конца XIX в. очень убедительно. В те годы казалось, что причиной народного пьянства выступает бедность, лишающая уверенности в себе. Нищета и пьянство считались чуть ли не синонимами. Однако победа угнетенных и неимущих в Октябрьской революции, позволившая снять с повестки дня проблему физического выживания, не исправили ситуации в корне. Стало совершенно ясно, что социальная справедливость, гарантирующая кусок хлеба и крышу над головой, не снимает проблемы социального отчуждения. В обстоятельствах, когда повода бунтовать против существующего строя (в том числе и аддиктивным способом) вроде бы не стало, недовольство человека своей ролью и позицией сместилось на уровень ближайшей социальной среды, где ведущее значение принадлежит видимым и осязаемым отношениям с окружающими. И тут обнаружилось, что в иллюзиях, даваемых опьянением, нуждаются не столько взрослые неудачники, сколько люди, не желающие взрослеть.