Среди кровавыхъ смутъ, въ тѣ тягостные годы
Заката грустнаго величья и свободы
Народа Римскаго, когда со всѣхъ сторонъ
Порокъ нахлынулъ къ намъ и онѣмѣлъ законъ,
И поблѣднѣла власть, и зданья вѣковаго
Подъ тяжестію зла шатнулася основа,
И свѣточь истины, средь бурь гражданскихъ бѣдъ,
Уныло догоралъ – родился я на свѣтъ;
Но правда и боязнь порока и разврата
Въ утробъ матери со мной была зачата.
Съ младенчества во мнѣ квиритовъ древнихъ духъ
Проснулся: дѣтскихъ лѣтъ къ призывамъ былъ я глухъ,
И рѣзвыхъ сверстниковъ не раздѣлялъ забавы,
Но жажда подвиговъ и благородной славы
Смущали съ раннихъ поръ покой души моей.
Достигнувъ возраста кипучихъ юныхъ дней,
Я убѣгалъ пировъ и ласки дѣвъ прекрасныхъ
И взоръ свой отвращалъ отъ взоровъ сладострастныхъ.
Смѣшнымъ казался мнѣ страстей безумныхъ пылъ,
Лукавый нѣги гласъ мнѣ непонятенъ былъ,
И говорилъ душѣ моей краснорѣчивѣй.
Саллюстій, правды другъ, иль величавый Ливій.
Въ часы отраднаго безмолвія ночей,
Отъ хартій вѣковыхъ не отводя очей,
Въ преданья древности я думой погружался,
И духомъ праотцевъ мой духъ воспламенялся,
И съ новой ревностью я жаждалъ славныхъ дѣлъ,
И въ яростной враждѣ къ пороку закоснѣлъ.
И ждалъ я съ трепетомъ, когда придетъ мнѣ время
Поднять на рамена народной власти бремя,
Закона узами замкнуть пороку пасть.
Иль въ медленной борьбѣ за правду честно пасть, —
И увлеченъ мечтой въ воображеньи юномъ,
Ужь представлялъ себя безтрепетнымъ трибуномъ
И словомъ громовымъ оледѣнялъ сенатъ,
Иль мощнымъ ценсоромъ карающимъ развратъ,
И грозно обличалъ сановниковъ подкупныхъ
И въ рабство низводилъ ихъ женъ и чадъ преступныхъ.
Такъ юныхъ дней моихъ пронесся быстрый токъ,
И зрѣлыхъ лѣтъ пришелъ давно желанный срокъ,
И въ дни весеннихъ идъ, въ обычной тогѣ бѣлой
Я на площадь предсталъ передъ народомъ смѣло.
Рѣчьми лукавыми народу я не льстилъ,
Ни игръ, ни праздниковъ, ни зрѣлищъ не сулилъ,
И мнилъ я въ гордости слѣпаго заблужденья,
Что нравовъ чистота средь общаго паденья,
Да имя доброе, да предковъ древній родъ
Права священныя на славу и почетъ
Въ народѣ мнѣ даютъ. Но правда, доблесть, предки,
Въ нашъ вѣкъ не цѣнятся въ народѣ, хоть и рѣдки.
И площадь цѣлая, ругаясь и смѣясь
Меня отвергнула, – насмѣшки, камни, грязь
И взглядъ ликующій соперника счастливца,
Сосѣдей и друзей сіяющія лица —
Вотъ все, что родина въ награду мнѣ дала
За умъ, высокій родъ и чистыя дѣла.
Стыдомъ подавленный и злобою стѣсненный
Отъ шумной площади въ свой домъ уединенный
Направилъ быстро я дрожащія стопы,
При грубомъ хохотѣ безчисленной толпы.
И ктожь, о, боги, былъ мой грозный побѣдитель?
Распутный юноша, безумный расточитель
Отцевъ наслѣдія на играхъ и пирахъ,
Погрязшій въ праздности, порокахъ и долгахъ,
Въ кругу безстыдныхъ дѣвъ и параситовъ грязныхъ
Проведшій жизнь свою средь оргій безобразныхъ,
До дна для прихоти исчерпавшій порокъ,
Разврата гнусныхъ тайнъ прославленный знатокъ,
Но въ глубинѣ души усталой и холодной,
Безчувственной къ добру и славѣ благородной
Презрѣнной зависти червь безпокойный жилъ
И сердце низкое блескъ почестей манилъ.
И къ цѣли хитро шелъ, какъ честолюбецъ жадный,
Беспечный юноша. Вкусъ черни кровожадной,
Звѣриной травлею онъ тѣшилъ безъ конца, —
И имя тамъ стяжалъ отечества отца.
И вотъ развратникъ, мотъ и гражданинъ негодный
Избранъ торжественно на площади народной,
И тотъ, кого клеймилъ молвы всеобщій гулъ,
Кто предъ кредиторомъ смиренно выю гнулъ,
На полѣ бранномъ трусъ, нахалъ въ толпъ разгульной,
Возсѣлъ торжественно на древній стулъ курульный,
И, грозныхъ ликторовъ толпою окруженъ,
Гражданамъ судъ даетъ, сановникамъ законъ,
Съ осанкой гордою, въ сенатѣ пркдлагаетъ
И взоромъ какъ герой увѣнчанный блистаетъ.
И понялъ я, что тамъ, гдѣ правды лучъ поблекъ,
Гдѣ безразлично все – и доблесть и порокъ,
Гдѣ власть пристанище корысти и разсчета,
Постыдно требовать народнаго почета.
И, льстивыхъ почестей оставя шумный путь,
Въ семейномъ счастіи я думалъ отдохнуть,
И муки гордости глубоко уязвленной
Любовью тихою, но други неизмѣной,
Предъ скромнымъ очагомъ домашнимъ усыпить,
И участь горькую отчизны позабыть.
И жизнь моя на мигъ роскошно просіяла:
Нашелъ подругу я… Безвѣстно разцвѣтала
Она подъ властію суроваго отца,
Квиритовъ доблестныхъ прямаго образца,
Вдали отъ шумнаго и суетнаго Рима,
Отъ взора дерзкаго заботливо хранима;
Стыдливой робости и гордости полна
Самой Лукреціей казалась мнъ она,
И боги счастіе казалось мнѣ сулили, —
Но счастья нѣтъ въ странѣ, гдѣ рушились и сгнили
Твердыни грозныя законовъ, гдѣ кругомъ
Развратомъ осажденъ, какъ язвой, каждый домъ,
Гдѣ отъ порока нѣтъ ни стражей, ни затворовъ!
Средь общей гибели и я отъ наглыхъ взоровъ
Не въ силахъ былъ сокрыть мой драгоцѣнный кладъ,
И въ сердце нѣжное тлетворный страсти ядъ
Проникъ украдкою, и душу сжегъ… и вскорѣ
Римъ цѣлый говорилъ вслухъ о моемъ позорѣ.
Я много отъ судьбы ударовъ перенесъ,
Но духомъ не слабѣлъ, не пролилъ капли слезъ,
И взрывъ отчаянья смиряя волей твердой,
Стоялъ я подъ грозой безтрепетно и гордо,
Но новый сей ударъ душѣ смертеленъ былъ,
И перенесть его во мнѣ не стало силъ.
Бѣдой подавленный, безславіемъ покрытый,
Съ душой обманутой и скорбію разбитый,
