Пшеничные колосья - [4]

— А почему именно его так хорошо помнишь, отец?

— Однажды там упал твой дядя, Стоян. Свалился на скошенную траву, и изо рта у него хлынула кровь. От усталости. Тогда стояла такая жара, словно с неба лился огонь. А мы знай надрываемся. Каждый старается хоть немного заработать… — Отец помолчал, глядя на луга, припоминая что-то. — Как-то раз тоже косили на этом лугу. Огромный луг, наверняка все три гектара будет. Рубахи у нас взмокли от пота, в глазах темно… А Савов прискакал на коне, посмотреть, как мы работаем, и давай шуточки шутить. Я уж не помню, что он говорил, но помню, что я ему ответил. Был я решительнее своих братьев. Я ему: «Придет время, когда и мы вот так будем сидеть на конях». А он мне и отвечает: «Придет, да только тогда, когда Осым[1] вспять потечет. Жди у моря погоды». Сказал так и ускакал. Злость его взяла… Осым вспять не повернул, но поля и луга стали нашими. И мно-о-ого чего изменилось в этой жизни…

Прозрачная осымская вода медленно стекала с отцовских рук. А я смотрел на них, на вздутые синие вены, и мне хотелось припасть к ним губами. Сколько работали эти руки — и на себя, и на других — ничем не взвесить, не измерить. Над каналом повисла луна, и ее отражение, как волшебный серебряный мяч, закачалось на кротких прозрачных волнах.

Отец наклонился, поднял корзину и, прислушиваясь к всплескам волн, сказал:

— Пойдем, сынок… А то место, где пришлось натерпеться страданий, никогда не забыть. На лугах этих каждая пядь земли мне знакома, потому что полита потом моим…

Перевод Н. Нанкиновой.

ПШЕНИЧНЫЕ КОЛОСЬЯ

Однажды утром я зашел к председателю хозяйства. Он как раз давал последние наставления бригадирам. Двое из них спорили с председателем, пытаясь что-то доказать, а третий — Тунга — стоял неподалеку от двери, перебросив через плечо кожаную сумку и, молча улыбаясь, терпеливо ждал окончания разговора.

При моем появлении его смуглое лицо озарилось широкой улыбкой, обветренные губы приоткрыли два ряда крупных, ровных зубов. Он крикнул председателю:

— А вот и жнец! Я его с собой возьму… Пойдешь?

Тунга протянул мне широкую, жесткую ладонь и смеясь добавил: — Не обижаешься? А то ведь вы, софийские, народ обидчивый…

— Если ты меня берешь, — говорю, — я готов.

— Серьезно? Смотри, чтоб потом не раскаивался. Сейчас еще терпимо, прохладно, но через час — другой станет жарко.

— Тунга, — спрашиваю, — ты что, пугаешь меня?

— Да нет… но… — и снова шутливо начал. — Товарищ председатель, так я его беру.

— Ты сегодня куда идешь? — спросил у него председатель и, лукаво поглядев на Тунгу, добавил: — Смотри, не оставь Ненчо где-нибудь в поле… Как бы нам не пришлось и его разыскивать на газике…

— Ну, до этого, наверное, не дойдет. Из всех софийских только он нас не забывает. Не думаю. Я его свожу на Кашу, на Ваган, доберемся аж до Каменного кургана.

— Что ты на это скажешь, а, Ненчо? — глаза у председателя смеялись, голова, тронутая сединой, купалась в лучах солнца, золотая пена стекала по бровям.

— Согласен, — говорю, хлопнув Тунгу по заросшему загривку.

Улицы села были безлюдны, солнце бежало по ним, заглядывая в окна, забиралось на деревья, растущие вдоль дороги, заигрывало с листвой, дразнило собак, смотрелось в корытца с водой, стоящие у каждой чешмы[2].

Взобравшись на пригорок, мы пошли по широкой проселочной дороге, припорошенной мягкой пылью.

— Опоздал я сегодня, — сказал Тунга. — Люблю ходить в поле рано, до света, чтобы роса обжигала ноги. Нет ничего лучше этого.

— Тунга, — спрашиваю, — сколько лет уже ты бригадир?

— Да десять, пожалуй, наберется.

— А тебе приходилось с кем-нибудь ругаться?

— И такое бывало. Но народ у нас в общем-то добрый…

Тунга не отличался разговорчивостью, приходилось осторожно вытягивать из него каждое слово. Нельзя сказать, что он нелюдим, скорее застенчив. Тунга несколько полноват и неуклюж. Кожаная сумка, которая время от времени похлопывает его по бедру, спускаясь с плеча, совсем ему не идет. Она делает его похожим на какого-нибудь начальника, что совсем не вяжется с ним. Он давно с удовольствием бы ее забросил, да надо же где-то носить две тетрадки, кусок брынзы, завернутый газету, и ломоть хлеба. В отличие от других бригадиров, Тунга все еще носит царвули[3].

— Ты все еще в царвулях ходишь? — спрашиваю.

— А что? — Он поднял голову, улыбаясь во весь рот. — В них легко, да к тому же это не дает возможности шутникам в бригаде смеяться надо мной. Ты же знаешь, какие есть остряки… — И Тунга громко хохотнул.

— Наверно, они и обо мне что-нибудь сочинят? — Я посмотрел себе под ноги.

— Нет, — покачал головой Тунга. — О тебе ничего плохого не скажут. Они же знают, что ты не землероб… Они даже обрадуются, когда тебя увидят, скажут: «Ну и ну! Из самой Софии приехал, и на тебе, не забыл нас».

Я прислушивался к словам Тунги и верил ему. Он говорил не для того, чтобы мне понравиться, произвести на меня впечатление. Рассказывал о том, что сам слышал, сам наблюдал. Ноги его равномерно ступали по мягкой пыли; по обочинам дороги росла высокая зеленая трава, на которой искрились капельки росы. От них приятно веяло прохладой. Затем мы свернули с мягкой черной дороги и двинулись по свежей пашне. Земля рассыпалась у нас под ногами, как сахар; от сорняков, которые мы топтали, исходил какой-то пряный запах, чуть-чуть сладковатый, с горчинкой.