Пшеничные колосья - [3]

— Хватит! — рявкнул директор, и надзиратели спрятали дубинки.

— Ну и человек! — устало выдохнул один из надзирателей.

— Кремень! — прорычал другой, с бородавкой.

Игнат молча смотрел на них. Может, они отдохнут и начнут снова. Он не знал, что их озадачило его поведение, его стойкость. Он смотрел на них с сожалением, что особенно поразило директора. Он дал знак надзирателям не бить больше заключенного. Игнат ждал, стиснув зубы. Нейко стоял возле стены, до боли сжав кулаки. Тишина сгущалась, становилась до невозможности гнетущей… Она давила на барабанные перепонки, и они потрескивали, звеня, как шаги в подземелье. Игнат уже не думал о селе, о близких, у него не хватало сил продолжать мысленный разговор с Нейко. Он только видел перед собой три фигуры и ждал. Они тяжело дышали. Лица у них были перекошены, бледны, вокруг глаз легли мелкие морщины. Казалось, что это их мучили, на них сыпались удары дубинок.

— Пошли, — скомандовал директор надзирателям.

Но спокойный, твердый голос Игната приковал их к месту.

— Позор вам!

Голос разорвал густую тюремную тишину. Отозвались эхом холодные камни стен, запертые камеры — Позор! Позор! Позор!

Тюремщики переглянулись. Быстро быстро зашагали они прочь. А слова Игната гнались за ними, настигали их: Позор! Позор! Позор! Прошло несколько минут, прежде чем сумрак поглотил их фигуры. И снова нависла тишина. Игнат закрыл глаза и почувствовал, как погружается в темноту. Нейко бросился к нему и поддержал его больной рукой, но боли не ощутил. Весь он был напряжен, как стальная струна.

— Вытри мне кровь с глаз, — тихо попросил Игнат. — Я хочу смотреть…

Перевод Н. Нанкиновой.

ОТЕЦ

В мой последний приезд в село мы с отцом часто ходили на виноградник. Отец уже в летах, пройдя два-три километра, он начинал задыхаться, но никогда не отказывался прогуляться со мной на закате, когда повеет прохладой. Наш виноградник находится как раз под Коральовым Бранищем, оттуда, как на ладони, видно все поле, до самого Каменного кургана, упирающегося макушкой в синее небо, молчаливого и спокойного, будто специально поставленного там, чтобы охранять село от набегов мрачных туч, которые частенько поднимаются из-за Бабиного Рога.

Отец останавливался на верхнем краю виноградников и говорил:

— На Каменном кургане у нас когда-то была нива, и на Среднем Селище тоже… Будто во сне все было… Если бы встал твой дед, он бы запутался, не смог бы узнать, что где… На тех участках мы работали с твоими дядьями, тетками… Умерли все, словно и не было их вовсе… А этот виноград, — он усаживался на межу, срывал ягоду с какой-нибудь грозди и продолжал рассказывать тихим, печальным голосом о давно прошедших, незапамятных временах, — этот виноград мы садили с твоей матерью, царство ей небесное, как говорится… Какая женщина была твоя мать! — Голос отца прерывался, и его светло-карие глаза подергивались сумеречной пеленой, за которой вспыхивали светлячки несбывшихся надежд, тоски по ушедшему, по молодости.

Я его слушал, не прерывая. Опершись рукой на его плечо, я сидел рядом с ним на корточках. День угасал. Тихими шагами приближались вечерние тени, обманутые зовущим шепотом виноградных листьев, которые приобретали причудливые формы, — чуть-чуть покачиваясь, они готовились ко сну. Отец подолгу молчал, закусив губу. Потом снимал фуражку с белой, как вата, головы, и из груди его вырывался тихий вздох, который сразу же таял в глубоком зеленом спокойствии виноградников.

— Твоя бабушка Иванка тоже была умной женщиной. Однажды позвала она меня и говорит: «Илья, я тебе даю участок под Коральовым Бранищем. Насадите там со Станкой виноградник, а то как появятся у вас дети…» С дядьями твоими за неделю обработали место… На те деньги, что уже давно понемногу откладывали, купил я черенки. Садили вдвоем с твоей матерью. А потом их кто-то взял и украл. Бедная твоя мать день и ночь плакала. Пришлось мне целый год работать у Попова Ивана. Собрал немножко деньжат и снова купил черенки. А теперь вон какой виноградник! Больше тридцати лет едим свой виноград… А матери твоей нет, и Ганчо уже не вернешь… Нет их, бедных…

Ганчо — это мой младший брат. Всегда, когда заходит речь о нем, лицо у отца бледнеет, на глаза наворачиваются слезы. Ганчо умер от туберкулеза, у нас не было денег, чтобы его лечить.

Как только вечер спустится над виноградником и звезды начнут подмигивать сквозь листья черешни, мы отправлялись домой. Шли лесом, потом возле источника спускались вниз прямо через поляну. Иногда останавливались на канале, пересекающем ее. Садились отдохнуть и смотрели, как месяц купается в воде.

Однажды мы, как обычно, сидели на том же месте. Солнце уже зашло, но еще светились паутинки, серебряными дорожками пересекаясь на травинках. Отец поставил у ног корзинку, увешанную виноградными листьями, и наклонился, чтобы зачерпнуть воды.

— Осымская…

— Знаю, — отозвался я.

Отец задумался, глядя куда-то. На его широком скуластом лице, изборожденном морщинами, вспыхивали оранжевые отблески заката. Я проследил за его взглядом.

— Куда ты смотришь?

— На луга, — тихо ответил он. — Знаешь, я уже начинаю забывать наши нивы, но Савов луг никогда не забуду. Так перед глазами у меня и стоит целехонек. Помню даже, сколько там кротовых нор было.