Пшеничные колосья - [18]

— Товарищи, болгарская граница рядом, и потому мучает меня одна мысль… Хочу поделиться ею с вами, уверен, что она и вас частенько тревожила. Долго мы скитались по свету, где только не были, чего только не пришлось нам пережить… но мы остались болгарами… Ни у одного из нас нет семьи… Мы ведь всегда надеялись вернуться на родину и в один прекрасный день жениться на наших девушках… на болгарках, на таких болгарках, как Гергана, что «не желает дворца в чистом поле, не желает сребра да злата»…[11] Мы в этих горах, как в могиле. Кто выберется отсюда живым и здоровым — неизвестно… Предлагаю, ну, в общем… кто доживет до того дня, до того благословенного дня, когда сможет свить на родной земле семейное гнездо да детей народить, пусть детям своим свадьбу устроит по-нашему, по-старинному… И когда сноха с зятем ему поклонятся, вот о нас, что стоим тут, пусть он вспомнит… Если вспомнит — что ж, значит, и мы гуляем на этой свадьбе, и мы женим дитя, сердцу милое, от сердца оторванное… Эх, елки-палки, до чего ж мне охота свекром стать…

Замолкает Малыш, слова у него вроде бы кончились. А кругом — огромные серые скалы, неприступный дикий лес, он шумит, рокочет, раздувает зеленую грудь, качая вершинами под чужим синим небом, разодранным в клочья. Все они соглашаются с Малышом. И, подойдя к нему, кладут свои руки на его руку. Получается один огромный кулак. Да будет так.

К полудню тронулись на восток, туда, где им чудилось дыхание родины, где собирались они свить гнездо, вырастить детей и женить их. Отгрохать свадьбы с волынками да кларнетами, с барабанами да трубами. Вот и все, чего хотели для себя эти люди, прошедшие половину земной шири в поисках счастья для других.

Первым пал Малыш. Он зашел в полуразрушенный домишко спросить дорогу и там был убит спрятавшимися бандитами. Вот последние слова Малыша:

— Обещания… не… забывайте…

Вторым погиб Александр, парень родом из Ловечского[12] края. Смельчак. Он принял за партизан роту переодетых немцев. Пали Камен и Добри. Последним пулеметная очередь сразила Косту. В него ли целились или все вышло случайно — неизвестно. Косту рвало кровью, но он сумел произнести несколько слов:

— Петко, — сказал он, — хоть бы тебе удалось добраться до родины… И не забывай, чего хотел Малыш, я… все остальные. Видишь, мы… революционеры… не хотим ничего особенного… для себя лично… а как трудно это нам… достается…

Огромным мужчиной был Коста и сильным. Кулаком быка мог свалить. Стальной нож Петко стерся о камни, пока копал он могилы. Пять могил вырыл он. И в могилах тех похоронил он пять мужских сердец, болгарских сердец… В одиночестве продолжал он свой путь на восход солнца, окруженный грозным молчанием, не слыша шагов и сдерживаемого покашливания друзей. Может, в полдень, может, раньше упал он во свежевспаханную борозду. Помнится только, что нахлынуло на него перед тем, как ушло сознание — запах разорванных плугом влажных корней. Четыре лютые раны зияли на его истощенном теле. В себя пришел в приземистом сельском доме с потемневшим от времени потолком. И хотя говорил на нескольких языках, первый вопрос задал на родном, впитанном с молоком матери:

— Где я?

И ответ прозвучал на родном языке:

— У своих.

И снова он потерял сознание. Только к вечеру пришел он в себя и ему рассказали, что случилось. Раненый, добрел он до болгарской границы, перешел ее и через десять-пятнадцать метров без сил рухнул на землю. Прямо в борозду, которую вел какой-то пахарь. Тот и отвез его к себе домой на телеге. В селе был фельдшер, промывший и перевязавший ему раны.

Потом — три месяца в больнице, а там — фронт до конца войны, офицерская служба на границе… На границе и встретил он Марию, скромную девушку, дочь бедняков. Вот и есть у него гнездо, о котором мечтали в самые тяжелые минуты жизни Малыш, Сашо, Камен, Добри, Коста… Мария родила ему двух сыновей — Ивана и Владимира. Дети выросли. Как-то вечером подошел к отцу Иван и проговорил, стесняясь:

— Отец, я женюсь…

… Кто-то из гостей крикнул громко:

— Генерал плачет…

Сын и сноха склонились перед ним в поклоне. Генерал стоял все так же, выпрямившись, мужественный, во всю грудь ордена и медали, и пристально смотрел в тот угол зала, куда мысленно привел пятерых своих товарищей, чьи могилы были в чужой земле, на памятной тропке, что через горы и реки, через ущелья и обрывы ведет на родину.

— Нервы, — вздохнула одна старая женщина. — Истрепанные нервы.

— Нет, — возразил седовласый генерал, стоявший рядом. — Это мужественные слезы.

Похоже, только он и угадал, что происходило в душе друга.

Перевод С. Бару.

НЕ УМИРАЙ, ОТЕЦ!

Калитка поддалась, не скрипнув. Пятна света и тени покрывали двор. Тропинка, что вела к порогу дома, петляла по ковру настурции и густым зарослям какого-то другого растения, соцветия которого напоминали красные букеты. Сделав несколько шагов, я остановился. Я увидел отца. Он сидел на приступке крыльца, рядом стояла большая корзина. Он отдыхал. Простоволосый, в белой, расстегнутой на груди рубахе с подвернутыми рукавами, босой. Вероятно, собирал в саду яблоки и груши, вернулся и сел передохнуть, вспомнить былое. С тех пор, как умерли мама и брат, а я переселился в город, мне не раз приходилось заставать его сидящим в раздумье — под ореховым деревом, на камне у ворот или на пеньке перед поленницей. Всегда в эту пору он предавался думам.