Пшеничные колосья - [16]

— По-моему, правильное предложение, — сказал он, — да только вы забываете, что у Кукушки сын есть. Венко хоть и болен, но жив. Надо бы и его спросить.

И люди согласились. Пусть Венко привезут в село. Он уже много лет живет в больнице для душевнобольных, стал столяром — мастерит стулья, шкафы, гардеробы… Кое-кто с ним виделся. И он узнал их.

Привезли его на кооперативной машине часам к девяти утра. Она остановилась на шоссе против дома Поповых. Дальше нельзя было проехать — вся улица, которая вела ко двору Кукушки, была запружена народом, люди толпились и во дворе, и перед воротами. Из машины вышли Начко и Венко. Наступила тишина, от которой дыбом встают волосы. Молодые смотрели на него со страхом и любопытством, они ведь знали о нем только понаслышке; но те, кто близко его знал, с кем он дружил когда-то, с кем ходил на вечеринки и посиделки, с кем гулял вечерами на берегу реки, еле сдерживали рыдания. Слезы текли по щекам. Годы и болезнь сломили Венко. Он был коротко острижен, волосы — кипенно-белые, как мыльная пена; от морщин лицо походило на печеное яблоко. Худой, с ввалившимися щеками, с широкими лиловыми кругами под утомленными глазами. Начко купил ему в городе новый костюм. И пиджак, и брюки были слишком велики, отчего он выглядел совсем сломленным и одиноким. Увидев столько народу, Венко едва заметно всем кивнул, и на тонких губах мелькнуло подобие улыбки. Перед ним с Начко, поддерживавшим своего спутника под локоть, люди расступались, прижимаясь друг к другу, и, будто щель, образовывался узкий проход.

Венко двигался мелкой суетливой походкой. Перед закрытыми подгнившими воротами он на миг остановился, глянул них и пошел дальше. Створки едва держались на проржавевших петлях, как переломанные крылья постаревшего орла. Посередине двора он попросил Начко отпустить его. Пошел к гробу сам. Ничто не ускользнуло от него: ни неструганные доски, из которых был сколочен гроб, ни то, что в него не положили ни одного цветка. Он увидел свою мать. Впервые за многие годы. Он запретил ей появляться в больнице. Переплетя пальцы, Венко смотрел. Люди вокруг будто перестали дышать. Солнце замерло на месте. Утих тоскливый шепот придорожных шелковиц и бурьяна, что рос во дворе. Мать лежала в грубом деревянном ящике, одетая в свою неизменную черную одежду, прикрыв глаза и скрестив на груди восковые руки. Примирившаяся, притихшая. Тонкие губы все так же сжаты, будто скрывая невысказанное последнее слово; из-под повойника выбивались седые пряди. Эта женщина была ему матерью, и это она разбила ему жизнь. И село призвало его, чтобы он ее осудил. Перед всеми. И приговор будет передаваться от поколения к поколению. Ведь так и сказал ему Начко, когда они ехали сюда. И он скажет свое слово. Раз этого хотят люди. Венко вскинул голову, и солнце отразилось в его глазах.

— Земляки, милые! — громко крикнул он. Голос прозвучал хрипло и тревожно. — Похороните маму на кладбище. Не надо оставлять ее и в земле одну, кукушкой… Вот и все, что я могу сказать вам. — Он склонился и прикоснулся губами к холодной руке матери.

Плакали все, от мала до велика. Каждый пытался пожать Венко руку. Он глазами поискал Начко, позвал его и шепнул:

— Скорее веди меня в машину, я чувствую, что вот-нот опять стану тем, другим…

Перевод С. Бару.

НА СВАДЬБЕ У ГЕНЕРАЛА

Улица была забита людьми и легковыми автомобилями. Впереди стояли дружки с невестой и женихом, а уж за ними выстроились сваты и родственники, друзья, знакомые. Ждали лишь генерала, отца жениха. Он что-то задерживался в доме. С желтеющих листьев придорожных деревьев падали сверкающие на солнце капли; не достигнув земли, они растворялись в хрустальной прозрачности сентябрьского утра, и от этого становилось еще светлее, праздничней, милей. Небо плавно колыхало необъятным синим крылом, веяло ласковой прохладой, напоенной запахом ранних осенних цветов. Жена генерала, скромно одетая женщина с немного усталым лицом, уже начала беспокойно оглядываться. Отчего задерживается муж? Сколько же можно держать свадьбу на улице? Наконец, генерал появился, и все взгляды устремились на него. Он был в парадной форме, на груди — ордена и медали, вспыхивающие, как угли. Но не это привлекло внимание гостей. Генерал держал длинную осиновую жердь, к концу которой был привязан живой петух. Красный гребень петуха покачивался, круглые глаза бессмысленно глядели куда-то. Генерал оставался серьезным. Он занял место перед невестой с дружкой, поднял жердь повыше и дал знак музыкантам (он их привез аж из своего родного села Куртбунар). Музыканты заиграли «Прилегла Тодора»[9], человеческий муравейник зашевелился, качнулся и лениво двинулся по улице. В хвосте потянулись пустые автомобили, украшенные деревенскими домоткаными полотенцами. Генерал, похоже, решил, что не годится ему идти за музыкантами, и обогнал их. Приплясывая в такт музыке, приседая то на одной, то на другой ноге, он размахивал высоко поднятой жердью. Петух при этом широко растопыривал крылья. Гости, кто был поближе, переглядывались и весело говорили:

— Чего он тащит этого петуха?