Пряжа Пенелопы - [19]

Потом является жрец, один из стариков Афины, сплетник, лезущий во все дела, подходит, неодобрительно восклицая:

– Добрые жены! Что у вас тут такое?.. Ох!

Они поднимаются все вместе, перстень зажат у Пенелопы в кулаке, на лице Эос учтивая улыбка.

– Мы молились и думали о тех, кто погиб, – нараспев произносит Пенелопа. – Какой ужас.

В закатном свете приходят плакальщицы.

Они зарабатывают этим ремеслом на жизнь, пришли из деревни на другом склоне холма, одеты в свои самые рваные хитоны – какой смысл рвать приличные, если толком не заплатят, – по просьбе Автонои они встают в кружок и начинают выдирать себе волосы, царапать лица и всячески шуметь. Мужчины перестают работать, чтобы выказать уважение. Местные женщины тоже собираются, из благовоспитанности присоединяют свои голоса к их стонам, хотя у большинства все слезы выплаканы уже давным-давно.

В тени под лучами заходящего солнца Пенелопа и Эос стоят в шаге друг от друга.

– На нас кто-нибудь смотрит?

Эос качает головой. Плакальщицы дают отличное представление – за то им и платят.

– Пойдем посмотрим на эти пещеры.

Не пристало царице карабкаться по острым скалам в пещеру контрабандиста. Афина поцокала бы языком, Афродита бы воскликнула: «Бедняжка, она же себе все ногти обломает!» – и притворилась, что упала в обморок. Может быть, лишь Артемида, богиня охоты, резко кивнула бы в знак одобрения. Но с ней никогда не поймешь: потому ли она одобряет, что ценит усилия смертных, или просто для того, чтобы своей грубостью и неотесанностью взбесить утонченных сестер.

Тем не менее именно к пещере и карабкаются Пенелопа и Эос, а Автоноя остается внизу и, как только плач начинает стихать, добавляет к нему знатный вопль душераздирающего отчаяния, чтобы зевакам, буде таковые придут, было на что посмотреть. «О добрый жрец! – кричит она, кидаясь к ногам Афининого лицемера, когда его взгляд начинает уходить куда-то в сторону. – Что делать нам, несчастным женщинам?»

Автоноя никогда, до самой смерти, не признается – не снизойдет и не доставит никому такого удовольствия, – но иногда ей даже нравится ее работа.

Подъем к пещерам не такой тяжелый, как показалось вначале: многие руки хватали черный камень, многие ноги протоптали по уходящей из-под ног скале тонюсенькую тропинку, невидимую, если не знаешь, куда смотреть; а вот если знаешь, то сразу видишь, что ее проложили люди. По ней Пенелопа и Эос и двигаются в сосредоточенном молчании, заправив полы хитонов под пояса, ударяясь коленками о скалу, и вот наконец добираются до первого каменного отверстия.

Пещеры Фенеры обобраны дочиста. Можно догадаться, где что было: тут пролито вино, там в пыли остался след от амфоры, здесь гусиные перья и помет коз, а вот и игральные кости, которые выронил пьяный моряк, ожидавший здесь прилива. Чего не нашли и не взяли себе разбойники, обнаружили и забрали женщины Итаки. Пенелопа пинает пыль, та вздымается облаком и снова укладывается на пол, мягкая, как закат.

– Странно, – бормочет она. – Я вроде как не должна знать о том, что в этих пещерах прячутся контрабандисты; мой совет понятия об этом не имеет. Так как же иллирийцы узнали, где искать?

Эос качает головой и не дает ответа. Тут ничего нет, и в других пещерах они также ничего не находят: лишь разграбленная пустота там, где должны быть тайны. Они как раз собираются возвращаться, как вдруг Пенелопа обращает внимание на еще одно место: всего лишь небольшой каменный навес, выдолбленный морем, под ним толком и не укроешься ни от бури, ни от солнца. На нем видна сажа, под ним – остатки костерка. Эос опускается на колени, трогает угли. Они остывшие, но холодный западный ветер и море еще не успели разметать ни золы, ни очертаний тела на песке: тут кто-то спал, свернувшись клубком для тепла.

– Еще труп?

Пенелопа подпрыгивает от неожиданности, тут же чувствует себя дурой, но берет себя в руки и медленно поворачивается на голос. Пришедшая приземиста и слишком толста для того, чтобы ее сочли красивой, редкие волосы зачесаны назад от высокого лба. По ней не скажешь, что она жрица, но всем на острове это известно, особенно женщинам: они знают, что благословение Охотницы бывает полезно в тяжелые времена.

– Анаит, – говорит негромко Пенелопа в полупоклоне жрице. – Я не ожидала увидеть тебя здесь.

– Вы нашли еще труп?

– Нет, нет. Только угли. Что привело сюда служительницу Артемиды?

– Многие в Фенере поклонялись Охотнице, – отвечает Анаит; всегда полезно лишний раз упомянуть свою владычицу, особенно если она такая взбалмошная, как Артемида. – До меня дошли слухи о нападении на Лефкаду, говорят…

– Я знаю, что говорят, – резко отвечает Пенелопа: может быть, резче, чем собиралась. Анаит поднимает брови: она не привыкла, чтобы ее перебивали; но, вероятно, царице позволительно, так уж и быть, надо сделать исключение. Все знают, что Пенелопа в трауре и, наверно, поэтому склонна к истерике, бедняжка.

– Прости, – добавляет мягче Пенелопа, качает головой, натянуто улыбается. – Похоже, что на Итаке не осталось ничего, кроме слухов. Ну да, на Лефкаду напали в прошлое полнолуние. Я не думала, что иллирийцам хватит наглости явиться на саму Итаку.