Пряжа Пенелопы - [18]

Женщины втаскивают тело на сухие камни, и под их пальцами его плоть скользит и оползает, как шкурка с луковицы. Они переворачивают его на спину. Мелкие рыбешки, что заплывают в каменистые отмели с приливом, кусали его за лицо и грудь, прозрачные прибрежные червячки обсасывали шелушащуюся кожу и серые глаза – этот человек – целый пир для них.

– Знает его кто-нибудь? – спрашивает Пенелопа.

– Да, – отвечает, не задумываясь, одна из женщин, потому что она честная; и тут же об этом жалеет, ведь на нее теперь смотрит царица, а она-то сама не пришла ли сюда, часом, для того чтобы украсть то немногое, что осталось от незаконных богатств Фенеры? Вообще-то, да, именно за этим и пришла. Ну что ж, теперь уже поздно.

– Его зовут Гиллас. Он купец.

– Он… моих лет. – Царице не пристало упоминать свой возраст, но, когда на острове так мало мужчин и не с кем сравнить, иногда даже женщине приходится говорить о себе. – Он с Итаки?

– Нет, он из Аргоса, но бывал на севере и на западе. Торговал янтарем и оловом с варварами, а с микенцами – бронзой и вином.

– Странно, что я его не знала.

Они пожимают плечами. О мертвых не принято говорить плохо.

Эос опускается на колени, чтобы прошептать молитву, и получше рассматривает труп. Из двух служанок она более прагматична в вопросах смерти. Кровь, плоть, жидкости, гной – кто-то же должен этим заниматься, а хорошая служанка знает, как быть полезной. Она задирает его подбородок, видит маленькую рану между челюстью и горлом, отводит одежду, чтобы посмотреть, нет ли еще ран, не находит их, хмурится и бросает взгляд на Пенелопу.

Пенелопе вовсе не хочется вставать на колени на мокрый камень рядом с раздутым зловонным трупом, который выглядит так, будто, если нажать на него, мышцы лопнут и наружу полезут внутренности, – но ведь она пришла по делу. Она принимает позу, которая, как надеется, наилучшим образом выражает достойную царицы задумчивость: прижимает руки к груди и вслух – чтобы слышали другие – молится Аиду, чтобы тот был добр к несчастному и побыстрее пропустил его в Элисий. Автоноя отгоняет женщин, велит им принести ткань, чтобы закрыть тело, просит освободить царице место для молитвы. Если Эос всегда спокойна, то Автоноя в совершенстве овладела искусством произвольной истерики: в самый нужный момент она умеет пасть на землю и зарыдать.

Женщины отходят немного, и Автоноя шепчет дрожащими губами: «Какое горе!» – и эти слова уносит морской ветер. Было время, когда Эос и Автоноя не терпели друг друга, как огонь и лед, но годы научили их ценить те достоинства, что есть у другой, так что теперь Эос наделяет подругу полуулыбкой, а потом снова обращает все свое внимание на мертвеца.

Этот Гиллас не молод. Пожалуй, он мог бы возить припасы под Трою, разбогатеть на золоте, украденном из города и отданном ему в уплату за зерно, что накормило войска Агамемнона. Но он и не сгорбленный старик. Он мог бы стать хорошим рабом. Пальцы его огрубели от весел и веревок, но живот кругл, и он хорошо поел перед смертью.

– Рана под подбородком, – шепчет Эос, пока Пенелопа, не особенно вдумываясь в слова, бормочет вслух еще несколько молитв, присоединяя их к более громким богоугодным восклицаниям Автонои.

Пенелопа наклоняется ближе к телу. Ее пальцы ненадолго останавливаются на его груди, и она готова поклясться, что чувствует, как соленая вода выливается из дыр, прогрызенных в его скользкой коже, но знает, что это ей кажется, – и все равно отдергивает руку. Сердце Гилласа не пробито копьем. Меч не рассек его живот, и череп не вдавлен ударом молота.

Пенелопа смотрит вместе с Эос на единственную рану. Она не шире ее большого пальца, пробила и дыхательное горло, и позвоночник. Вокруг входного отверстия небольшое красное пятно, след от рукоятки лезвия, слишком маленького, чтобы быть мечом, – вероятно, ножа для чистки рыбы, обоюдоострого и смертельного. Эос отводит мокрые складки от ног Гилласа. На них сотня красных пятнышек, оставленных солью и морем, но нет порезов или синяков. Она проводит рукой по его животу и останавливается. Там что-то привязано, завернуто в кожаную ладанку.

Пенелопа говорит:

– Помоги мне, Автоноя, мне плохо.

Автоноя тут же опускается на колени рядом с Пенелопой, держит в своей ее левую руку, и теперь у трупа не только благочестивая картина женской слабости и скорби, но также и три склоненные спины, которые прекрасно закрывают от наблюдающих то, что будет делать Эос.

Она достает из-под хитона ножик. Из-за морской воды кожаный шнурок стал прочным, но Эос долгое время была забойщицей скота, пока не стала служанкой царицы. Шнурок расходится под ее лезвием, и, сбившись тесным горестным кружком под своими покрывалами, они раскрывают сверток.

Внутри перстень, тяжелый, с единственным ониксом, а металл испещрен точками, как шкура леопарда. Пенелопа берет его из руки Эос, держит близко к глазам, чтобы не увидели наблюдающие за ними женщины. И говорит, сама себе не веря:

– Я узнаю этот перстень.

Эос смотрит на Автоною; Автоноя смотрит на Эос. Люди думают, что Автоноя верит в лучшее, но они ошибаются: она просто с большей готовностью смеется в лицо тьме. Сейчас не смеется никто.