Пряжа Пенелопы - [20]

– А это были иллирийцы? – спрашивает Анаит, глядя на алое небо за каменными челюстями пещеры, будто ждет, что Артемида пришлет сокола в качестве ответа на ее вопрос. Не пришлет. Она слишком занята тем, что купается в лесном ручье, и ее такие вещи не волнуют.

Плакальщицы на берегу совсем разошлись, очень впечатляющее зрелище, у некоторых из них просто отличные легкие, есть на что посмотреть. Автоноя тянет себя за волосы, но делает это осторожно, чтобы не выдернуть их на самом деле; правда, вид у нее получается растрепанный, разорванный, и она знает, что будет прекрасно выглядеть на фоне заката. Пенелопа внимательно смотрит на Анаит, видит лицо, иссушенное солнцем, руки, привычные к свежеванию туш и священному огню.

– Есть причины думать, что это были не они?

Та пожимает плечами.

– Я думала, что, чем угонять людей в рабство, выгоднее явиться к царице и пригрозить, что угонишь их. Получить откуп за то, чтобы не нападать, проще, чем нападать на самом деле. Меньше страдать от морской качки, и все такое.

– Так поступают наши храбрые греческие воины. Иллирийцы – варвары, им недоступны такие тонкие соображения.

– Золото есть золото. К тому же те тела, что я видела, были заколоты. Вот так. – Она показывает жестом удар мечом вперед. Анаит много раз ударяла живых существ своим ножом, так уж устроен мир. – А у иллирийцев сики, изогнутые мечи, ими рубят, вот так. – Снова показывает удар воображаемым мечом. Ах, если бы Анаит родилась мужчиной, как бы она любила это: она бы вызвала Гектора на поединок, не дожидаясь всей вот этой подростковой драмы по поводу убитых любовников. Афине нравится, чтобы перед схваткой прозвучала поэзия, драматичная речь о взаимном мужском уважении, но сущность Артемиды – это волк и лес. Она предпочитает сразу переходить к делу.

Анаит встряхивается, словно проснувшись, и смотрит не совсем на Пенелопу: она не любит глядеть в глаза, – но жрицы научили ее смотреть в зрачок другого так, будто общаешься с каким-то человеком внутри него. Это иногда смущает людей, но, по крайней мере, Анаит делает все, чтобы вести себя сообразно своему положению.

– Два нападения за два полнолуния. Скоро будет еще кровь, – говорит она и продолжает так спокойно, будто они обсуждают цену глиняных горшков: – Семела пришла в храм с девочкой, Теодорой. Я уверена, что остальные примут ее, но, когда явятся морские разбойники…

– Я работаю над решением, Анаит.

– Разбойники не кролики, царица. – Мгновение она колеблется, будто хочет сказать что-то еще. Вот она, ее тайна, которую она хочет выкрикнуть, чтобы услышал весь остров. Не будь она связана клятвами своего сестринства, она бы и крикнула – выдала бы эту тайну, глядя на луну. Но хотя Анаит и не очень хорошо понимает людей, о клятвах она знает все досконально. А потому, будто ребенок, играющий с другим, она легко бросает:

– Благослови тебя Охотница! – затем поворачивается и убегает.

Глава 9

Под жадной убывающей луной на Итаку опускается ночь.

Именно в темноте Итака всего краше: убогие домишки из жесткого камня и потрескавшихся бревен становятся наконец убежищем, полным воркующей безопасности, накрывая, словно теплой ладонью, людей внутри, их шепот и взгляды украдкой. Именно шелест их тайн, проглядывающие во тьме лица тех, кто скрывается от всепроникающей ночи, и привлекли меня сюда – хотя осталась я здесь не ради этого. Мой муж нынче редко смотрит вниз с Олимпа, проматывая часы в обнимку с нимфами и за чашей вина, но, даже если он вдруг и бросит взгляд со своей высоты на запад, в этой тьме я смогу скрыть от него свой небесный свет. Я повелительница тайн, властительница скрытных затей, вы услышите мой шепот там, куда не ходят мужчины. Я и сейчас чувствую старую дрожь, вкус древней власти, в которой мне давно отказано. Когда-то я была царицей женщин – до того как мой муж связал меня цепями и сделал царицей жен.

В свете лампады Пейсенор и Эгиптий, советники Одиссея, и несколько старейшин сидят все вместе недалеко от большого зала, из которого доносятся музыка и смех. Когда-то и отцы Итаки смеялись и пировали, но об их сыновьях уже восемь лет нет вестей, и в каком-то смысле это даже хуже смерти.

Пейсенор говорит:

– Нам нужна сотня копий. Не для Телемаха. Не для меня. Для Итаки.

Старики, хозяева пристаней и полей, оливковых рощ и торговых судов, неохотно смотрят друг на друга. Полибий, отец Эвримаха, заговаривает первым:

– У тебя есть люди на других островах. Привези их сюда.

От золотых волос отца осталось лишь несколько прядей, зачесанных поперек черепа, словно рваная рыболовная сеть, но ростом сын и отец похожи, и отец не дает годам согнуть себя.

– А кто будет охранять пристань на Гирии или рощи на Кефалонии? – укоряет мрачный Эвпейт, отец Антиноя. – У нас и так едва хватает людей, чтобы защитить нашу самую ценную землю, куда уж там всю Итаку.

Это не согласие с Пейсенором, конечно. Это просто несогласие с Полибием. Так обстоят дела между этими двоими. Когда-то они были лучшими друзьями, но потом стали болеть за притязания своих сыновей.

– До сих пор никто не предполагал, что Итака подвергнется нападению, – вклинивается Пейсенор, не давая Полибию с Эвпейтом начать шипеть друг на друга рассерженными змеями. – То, что произошло на Лефкаде, ужасно, но это было предсказуемо. А вот случай с Фенерой показал, что разбойники готовы нападать даже на самое сердце царства Одиссея. Что, если бы они попытались похитить царицу?