Прожектеры: политика школьных реформ в России в первой половине XVIII века - [19]
Бурное развитие формального, школьного образования и усложнение его организационных форм, рост числа колледжей в Западной Европе в период после заключения Вестфальского мира были во многом результатом межконфессионального соперничества: конкурирующие между собой деноминации стремились использовать школу как инструмент индоктринации для воспроизводства и расширения собственной паствы и захвата чужой93. Похожую динамику мы наблюдаем и в православных областях Восточной Европы, и на Балканах. Так, греческие иерархи начиная еще со второй половины XVI века вновь и вновь обращаются в Москву с просьбами выделить средства на создание типографии и связанной с ней переводческой мастерской, необходимых для отпора католическим и кальвинистским влияниям в регионе. Сходным образом, православные общины Речи Посполитой открывают собственные школы в ответ на католическую, униатскую и протестантскую угрозы. Действуя, в том числе, и при поддержке крупнейших православных магнатов, таких как князь Константин Острожский, они заимствуют организационные формы обучения у своих соперников, в первую очередь у иезуитов, и создают православные коллегиумы, включая и самый известный из них, академию Петра Могилы в Киеве94. В Московском государстве, однако, подобная динамика отсутствовала. Школьное учение традиционно воспринималось как потенциальная угроза благочестию, а источником подлинной мудрости полагались «простота» и смирение, а не книжное знание. Многие подозревали, что и гуманитарные штудии, и институциализированная школа, постольку поскольку они ассоциировались с «латинством», могли не только помешать спасению души, но и оказаться прямо еретическими. Конкурировать же православной церкви вплоть до распространения раскола во второй половине столетия было особенно не с кем.
Неудивительно поэтому, что московские светские и церковные власти занимали в XVII веке довольно пассивную позицию по вопросу о школьном учении. За попытками введения образовательных новшеств обычно стояло поэтому не абстрактное «государство»-просветитель, а конкретные индивидуальные игроки – сами учителя, прелаты, вельможи, – для которых эти проекты были инструментом продвижения собственной повестки и реализации собственных амбиций. Как отмечает О. Е. Кошелева, власти почти никогда не инициировали создание школ: в большинстве случаев сами учителя обращались к царю или патриарху с просьбой разрешить им преподавание, а в идеале и поддержать их предприятие финансово95. Иногда подобные предприниматели просто искали заработка и пытались продать свои услуги московским властям. Нередко, однако, они надеялись получить от царя не только жалованье, но и ресурсы для реализации более широкой политической или конфессиональной программы. Разумеется, их карьерные устремления и их конфессиональная повестка зачастую переплетались, поскольку для успешной реализации собственной идеологической программы им необходимо было создать себе репутацию как экспертов, выстроить отношения с государем и его вельможами, получить в свое распоряжение ресурсы. Это, в свою очередь, означало, что образовательные инициативы были неотделимы от перипетий придворной политики: и потому что инициативы эти были призваны, в том числе, способствовать успеху их авторов при дворе, и потому что будущее этих инициатив зависело от политического будущего их покровителей.
Одна из самых ранних таких инициатив связана с именем киевского митрополита Петра Могилы, предложившего в 1639 году царю Михаилу Федоровичу создать в Москве по примеру аналогичной обители, основанной Могилой ранее в Молдавии, «училищный» монастырь, где бы иноки из Киевского Братского монастыря «о твоем царском величестве и о благоверной царице твоей и о Богом дарованных царских чадах величества твоего безпрестанно Бога молили и детей боярских и простого чину грамоте греческой и славянской учили»96. Однако проект Могилы, как и многочисленные аналогичные предложения, поступавшие в 1640–1650-х годах от греческих иерархов и заезжих клириков, так и остался на бумаге. На успех подобные предприятия могли рассчитывать только в том случае, если они как-то сочетались с планами и интересами влиятельных местных игроков.
Наиболее заметным из таких игроков в середине XVII столетия был, пожалуй, Федор Михайлович Ртищев (1626–1673). Сын провинциального городового дворянина, он получил в 1645 году свой первый чин в составе «государева двора» и начал быстрое восхождение по карьерной лестнице, превратившись вскоре в конфидента молодого царя Алексея Михайловича. В 1648 году Ртищев инициировал постройку нового Андреевского монастыря у подножия Воробьевых гор97. Позднее московские книжники будут описывать этот монастырь как центр книжности и знаний, созданный «во просвещении свободных мудростей учения» – и для этого, видимо, действительно были основания. Патронируемая Ртищевым обитель стала центром притяжения прибывающих в Москву малороссийских монахов, и подобная концентрация «мужей мудрых», знакомых с греческой и латинской книжностью и вовлеченных в переводческую деятельность, была уже сама по себе новшеством. Примечательно, что десятилетия спустя медведевская «Привилегия» вспоминает монастырь именно как проект данного конкретного придворного: «создася от <…> околничего Федора Михайловича Ртищева»
