Проза из периодических изданий. 15 писем к И.К. Мартыновскому-Опишне - [24]

И старик, вдруг потеряв весь свой воинственный вид, стал утирать слезящиеся глаза малиновым фуляром.

— Дядюшка, дядюшка, успокоитесь!

— Дети, — говорил гофмейстер, садясь в кресло и обнимая племянников, — образумьтесь, дети, вспомните слова поэта:

Иль станет вашей крови скудной,

Чтоб вечный полюс растопить[58].

Немного переврав, продекламировал дядюшка.

— Дети, — решительно ударяясь в поэзию, продолжал он, — помните, что правительство, как некий Одиссей, истребляет женихов Пенелопы — сиречь революции. О, Гомер, Гомер!.. Принеси, Борис, мою трубку! — неожиданно заключил гофмейстер свою речь и начал посапывать носом.

Братья, увидев, что дядюшка задремал, потихоньку вышли.

Не было ничего удивительного в столь быстром переходе от женихов Пенелопы к мирному сну: ведь, гофмейстеру было за семьдесят лет, и даже Государственного совета он по дряхлости не посещал.

Когда братья вышли в смежную комнату, Павел тихо спросил:

— Ты думаешь, Борис, это серьезно?

— Да, если Барсову попадет письмо, вроде отправленного тобой давеча, нам несдобровать, — холодно сказал Борис.

Лицо Павла вспыхнуло.

ГЛАВА IX. На берегу Невы происходит романическая встреча, лицеист снова счастлив, не зная, что некто подглядывает из окна

— Здравствуйте, София Павловна. — Так грустно и робко было это сказано, так уныло махнули в воздухе черная треуголка, виновато улыбнулись губы.

Софочка, раскрасневшаяся от легкого мороза, Невы, солнца, веселая, протянула из пушистой муфты надушенную замшевую лапку.

Павлик не поднес ее к губам, а низко склонился к Руке Софочки. О, проклятый Герлен!

Проводите меня, Павлик, почему забыли, или вы сердитесь? Правда, какая чудесная погода?

Но мужество отчаяния овладело Коржиковым.

— София Павловна, — перебил он ее, — я не хочу говорить о погоде. София Павловна, вот вы спрашиваете, зачем я не хожу на ваши среды. Вы знаете это сами. А я уже неделю не был в лицее, все гуляю здесь чтобы встретить вас так, — он помолчал: — без Барсова.

К чему передавать разговор, проще сказать, что Павлика никак нельзя было назвать ни хорошеньким и ни милым. Сегодня он был особенно мил, а Софочка была отлично настроена…

Одним словом, Софочка растрогалась.

Софочка улыбнулась.

Софочка положила свою замшевую надушенную лапку ему на плечо. О, милый Герлен! О, чудный Fol Ar’me.

Мы не слышали, что такое Софочка сказала Коржикову, — она говорила вполголоса, и ветер относил ее слова, — но Павлик так просиял, что нельзя было сомневаться в том, что блаженное слово из пяти букв (начинается на л) было произнесено в первом лице.

…И надо ли сомневаться, что некто, наблюдавший из окна дома № 24, некто, вооруженный превосходным полевым биноклем Цейсса, не разглядел того, что разглядели мы. Нет, он все увидел, все понял, не нахмурился, напротив, он казался очень обрадованным тем, что увидел.

ГЛАВА X. Заседание тайного общества кончается не как обыкновенно

Герцог первый снял маску.

— Детские комедии теперь ни к чему, — сказал он. — Кто знает, может быть, сейчас, когда мы заседаем здесь, полиция уже крадется, чтобы окружить мой дом. Предательство или несчастный случай, — он обвел присутствующих зорким взглядом, — но дело сделано. Тайное общество, его цели, его состав известны правительству.

Шепот, проклятие, возгласы, шум отодвигаемых кресел, сдавленные «О, Боже», «Ах» наполнили зал.

Один герцог остался спокоен.

— Угодно собранию меня выслушать?

Все зашумели, выражая готовность.

— Господа члены тайного общества, — сказал он медленно, — у меня через департамент полиции имеются сведения негласного порядка. Может быть, это ошибка. Может быть, преднамеренная ложь, но мне сообщили, что сведения о тайном обществе были получены благодаря вскрытому частному письму одного из членов, принятых недавно. В этом письме с преступной неосторожностью он описывал приятелю все подробности о нашем обществе, вплоть до моего имени.

Герцог промолчал минуту и затем произнес:

— Павел Сергеевич Коржиков. Правда ли, что вами было послано подобное письмо?

— Да, правда, — сказал Павлик, смертельно бледный, вставая.

Уже электричество в огромной люстре стало резать глаза утомленных заговорщиков. Часы пробили пять, и косой треугольник рассвета упал на паркет, сквозь неплотно задернутую портьеру.

Совещание было окончено. Герцог прочел протокол. Об ужине никто и не вспомнил.

Сумрачные фигуры гостей, кутаясь в шубы и николаевские шинели, выходили на улицу; вокруг костров плясали промерзшие шоферы и кучера…

Герцог взял Павлика под руку и провел в свой рабочий кабинет…

— Вот, мой друг, — сказал он, доставая из ящика маленький никелированный браунинг. — Вы умеете обращаться с этим. Целиться надо в живот, в сердце и голову.

Павел кивнул так равнодушно, точно дело шло о крокете.

О письме и прочем позаботимся мы. Ваше дело одно — не промахнуться.

И, прощаясь, он ласково, точно родного, обнял Павлика и поцеловал его в лоб.

У Павлика не было своего экипажа.

Извозчик с заиндевевшими усами спал на углу. Не разбудив его, Коржиков пошел пешком, и морозный снег скрипел у него под ногами.

Наполненный рабочими, ранний трамвай продребезжал мимо по ледяным рельсам.