Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [87]

А между тем оставленное им наследие обширно, замечательно и заслуживает пристального внимания. К. Леонтьев занимался литературным творчеством на протяжении всей своей жизни – вплоть до кризиса 1871 г. Пробовал себя в драматургии. Известна его пьеса «Женитьба по любви», написанная им, когда он изучал медицину в Москве. Потом были повести – «Булавинский завод», «Немцы», «Лето на хуторе», «Второй брак». После Крымской войны Леонтьев проводит два года в нижегородском имении барона Розена в качестве домашнего врача и создает свой первый и лучший роман «Подлипки».

Знакомство с его художественным творчеством позволяет с полной уверенностью утверждать, что его поиски в области художественных идей и форм необычайно продуктивны и обеспечивают писателю более органичный контекст не в XIX в., а в литературе рубежа веков и ХХ столетия, когда потребность сохранить форму осознается не как прихоть индивидуального сознания, а в контексте глобальной проблемы «сохранности» культуры вообще. И в этом плане уже первый роман Леонтьева «Подлипки», имеющий автобиографическую основу, представляет несомненный интерес и для исследователя, и для читателя – ценителя отечественной словесности.

В. А. Котельников, автор предисловия к сборнику прозы писателя, вышедшего в 1991 г. (первого – после восьмидесяти лет глухого забвения!), совершенно справедливо отметил, что эта книга, написанная в 1860 (!) г., «…движется к рубежу веков, к постреалистической эстетике, к поэзии тонкого истлевания жизни, прежней культуры»[299]. И здесь, в этой вступительной статье, и позднее в другой работе он сопоставляет в общем плане «Подлипки» и «Суходол», тонко улавливая сходный пафос поэтизации угасания «дворянских гнезд» в том и другом произведениях[300]. Однако, думается, что «Жизнь Арсеньева» даже в большей степени соотносима с романом Леонтьева и становится как-то яснее, отчетливее от обнаруженных перекличек с ним, а эти два имени – Леонтьев и Бунин – воспринятые в отношении друг к другу, образуют уже вполне определенную традицию в русской литературе, хотя и не исследованную и не оцененную еще должным образом.

Очевидно тематическое сходство «Подлипок» и «Жизни Арсеньева», их обоюдная включенность в контекст «семейных хроник» – «вспоминающей» литературы, в которой оживает прошлое и которая представлена широко известными произведениями С. Аксакова, Л. Толстого, Н. Лескова и др. Это литература, в которой оживает поэзия родовой жизни и усадебного быта. Правда, «Жизнь Арсеньева» лишена локальной определенности «Подлипок», пространство бунинского романа не ограничено родовым имением Каменкой или Батуриным. Однако, подобно Арсеньеву, герой «Подлипок» ищет начало своей личности в недрах рода, припоминает первые впечатления, первые движения души, пробуждение страстей, религиозного и нравственного чувства, погружаясь в свою родовую, фамильную жизнь. Закономерно, что оба автора используют форму воспоминаний от первого лица. Оба произведения имеют автобиографическую основу.

Между тем сходство уровня внешней формы и тематики свидетельствуют в данном случае о более сложных, глубинных связях, затрагивающих концептуальные моменты творчества того и другого. В отличие от аксаковских хроник и трилогии Толстого, произведений, типологически близких, в романе Леонтьева принципиальный акцент сделан на преображающей функции памяти. Память не репродукция, она, как и в бунинской книге, сродни творчеству.

Отсюда особая «нелогичная» логика развертывания сюжета воспоминаний, которую Леонтьев оговаривает в тексте, объясняя ее непроизвольным характером деятельности памяти: «Самые мои воспоминания идут не так, как дело шло в жизни. <…> То помню я себя в глубокой мгле. <…> Ни дома, ни деревьев не вижу перед собою, а только перила балкона и на балконе трех девушек. <…> Лиц этих девушек я не помню, <…> но пестрый ситец одной мне знаком – дикий, с красными узорами. <…> Потом улыбается мне свежий молодой родственник в коричневой венгерке – улыбается, а на него ласково прыгает борзая собака»[301].

Ясно, что память не просто непоследовательна, она избирательна, и избирательность эта диктуется ее «хорошим вкусом». Сравните с тем, как вспоминает Арсеньев. Ему больше всего запомнились из детства летние дни, непременно солнечные, сияющие, с цветами, бабочками, птицами. Дальше он лишь упоминает о множестве долгих «серых и жестоких» дней, когда «по целым неделям несло непроглядными, азиатскими метелями», а «крещенские морозы» наводили «мысль на глубокую древнюю Русь», и тут же память странным образом связывает два события: «В такие морозы замерзла однажды на паперти собора нищая дурочка Дуня, <…> тотчас же вслед за этим мне вспоминается бал в женской гимназии, – первый бал, на котором я был. Дни стояли тоже очень морозные» (6, 77).

А вот прямые переклички фрагментов, где герои вспоминают книги и где предельно конкретно проявлена столь дорогая обоим авторам идея обязательной оформленности, воплощенной формы: у Леонтьева: «Книг у меня много, одна лучше другой; не говоря уже о содержании, какие есть переплеты! Роскошные сафьянные и скромные с белыми, голубыми и красными буквами на дикой и гороховой бумаге» (22); у Бунина: «Там оказалось множество чудеснейших томиков в толстых переплетах из темно-золотистой кожи с золотыми звездочками на корешках. <…> Как восхитительны были их романтические виньетки, – лиры, урны, шлемы, венки – их шрифт, их шершавая, чаще всего синеватая бумага и чистая, стройная красота, благородство, высокий стан всего того, что было на этой бумаге напечатано!» (6, 101). И в том и другом случаях – острота художественного видения, «образной и чувственной» памяти, преображающей предметный мир.