Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [85]

Выстраданное состояние скорби и мудрости, которое несет в себе повествователь, дает возможность ему в страшном настоящем разглядеть черты далекого и не очень прошлого, разглядеть подлинную Россию. Удивительно, как много открывается автору записей. Он рассказывает о посещении старинных усадеб, еще сохранившихся, загородного дома Ивана Грозного, бывшей вотчины Алексея Михайловича в Измайлово, а также – Хамовников и Остафьево. Дом Толстого, его комната, мебель, вещи, сапожные инструменты, вещи Пушкина в кабинете Карамзина: «черный жилет, белая бальная перчатка, палка» (157). Все это не только дорогие сердцу подробности. Толстой и Пушкин выделены как ключевые фигуры русской литературы и культуры, и это тоже знак авторского предпочтения, поскольку, известно, что именно Пушкин и Толстой были для Бунина всегда самыми неоспоримыми авторитетами в мире художественного творчества.

Особая тема «Записок» – монастыри и храмы, которые посещает неизвестный. По количеству представленных в тексте святынь отечественной культуры и по щедрости их описаний это произведение является уникальным в творчестве художника. Один за другим перед читателем возникают Данилов монастырь в Москве, Макарьевский на Волге, Троицкая лавра, монастырь Саввы с собором XV в., в 18-м этюде повествователь описывает «край церковный, монастырский: куда ни глянь, всюду монастырь», в 19-м этюде – «у стен одного из т-ских монастырей встретил монаха из уезда», а в 21-м речь идет о том, что герой «был еще в одном» уездном монастыре. Впечатляют картины увиденного: «В прекрасный сентябрьский вечер шел в Данилов монастырь. Когда подходил, ударил большой колокол. Вот звук! Золотой, глухой, подземный. <…> На могиле Гоголя таинственно и грустно светил огонек неугасимой лампады и лежали цветы» (160). «Увидал, наконец, древний собор, с зелеными главами, <…> а в лесу стены, древнюю башню, ворота и храм Иосифа, нежно сиявший в небе среди голых деревьев позолотой» (166); «На Волге видел Макарьевский монастырь. <…> В соборах все как было чуть не тысячу лет назад – незапамятная и нерушимая Русь: черные, средневековые лики икон, черная олифа» (167). «Прошлое воскресенье провел в Троицкой лавре. Облазил все стены, все башни, подземелья. <…> В соборе, там, где стоит открытая серебристая рака, горит только одна лампада. Мощи как-то мелко лежат на дне раки, в каких-то почерневших, до ужаса древних остатках ветоши» (170); «Был еще в одном монастыре (опять в другом краю). Пришел рано утром. Золотыми сердцами горели на солнце монастырские кресты. В церкви шла служба. <…> А двери были раскрыты на воздух, светлое летнее утро окружало монастырь, радостно и мирно сияло в окрестных полях и росистых перелесках» (174–175). В этих зарисовках рукотворная красота поддерживается и подчеркивается гармоничным состоянием окружающей природы.

Можно говорить о продолжении темы, намеченной в «Окаянных днях»: православный храм воспринимается как остров прежней, настоящей России, «церковная красота… остров “старого” мира в море грязи, подлости и низости “нового”». Близкое Бунину переживание выразил в то время А. Шмеман: «Церковь – это все, что осталось у нас от России»[296]. Но не только это важно.

Этюды буквально завораживают читателя избыточной фактурностью описаний («мшистые кресты серы, мягки, словно на них фланель»), изощренно-щедрой, роскошной цветописью («Вода имеет цвет фиалки»; «розовая лампадка»; «Что-то бледно-лимонное, тонкое освещает небо. <…> Мохнатая лесная зелень в этом прозрачном свете беловата и кажется мягкой, как лебяжий пух»; «Возле часовни – огненный куст настурции. Кругом, из-под темных деревьев, сквозь их стволы видны далекие деревни, сине-лиловые леса, золотом горящие на солнце жнивья» и др). Витальностью образного ряда достигается эффект вещественной, зримой реальности «старого», как говорит Бунин в «Окаянных днях», мира. И все это при том, что непосредственно в тексте, напротив, вербально обозначена тема исхода (истончения) прежней жизни и культуры. «Очень далеким стало все прошлое!» – восклицает повествователь, а характеризуя монахов Троицкой Лавры, замечает «Все еще Русь, Русь. Но уже на исходе, на исходе» (170).

Автор виртуозно вводит в текст мотив «тонкого» («тонкости»), который является знаковым и усиливает тему исхода: «тонкий, неведомо откуда струящийся свет» (156); «Век еще более давний и потому кажущийся еще тоньше» (157); «что-то бледно-лимонное, тонкое освещает небо» (172); в финальном этюде слово употреблено трижды, когда речь идет о портретах и книгах («из еще одного старинного места»), которые герой находит в одной старинной усадьбе: «несравненная прелесть форм, облитых тонким шелком, неземная красота восторженных очей, их чистейшей небесной бирюзы» (176); «едкие, проницательные глаза и тонкая линия рта» (176); «потом смотрел и другие книги: откуда и в них, в самый расцвет благосостояния, таких тонких и сильных вкусов к жизни, эти вечные стремления “к Богу и вечности”» (176). Задействован весь сложный смысловой объем понятия «тонкий»: нежный; изысканный; острый, проницательный, умный; чуткий, чувствительный и т. п.