Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [89]
Утонченность леонтьевских розового и голубого подчеркивается сквозным красным цветом, отмеченным двойственностью семантики. С одной стороны, восприятие и память удержали красный как цвет, контрастирующий с серой бесформенностью и непроявленностью: «…мне под куртку через жилет подвязали красный шелковый пояс, вместо генеральской ленты» (52); «гусар ли на серой лошади, в красном ментике и голубых брюках, или это кавалергард в белом колете с красным воротником, или конный гренадер, у которого развевается сзади пунцовый язык на мохнатом кивере» (83). С другой – красный соотносится героем с тем неизящным, грубым, простым, что угрожает красоте пошлостью, усредненностью и смешением форм: «круглое красное лицо, наглые глаза, кружева на чепце развеваются, и, ко всему, несносная страсть к болтовне, кривому употреблению выражений, наворованных из дворянского словаря, и сплетни, сплетни без конца» (28); «…объявил ей о намерении жениться на этой красавице. Тетушка отвечала: “Ах, батюшки мои, да она урод. Помилуй! Красная, толстая девка!”» (63).
Кульминацией цветового сюжета, проявляющего дар художественного видения героя, можно считать соотнесение им собственного «я» с лиловым цветом: «Иногда, блаженствуя и любуясь самим собой, я сравнивал себя с лиловым цветом. <…> Конечно, я не так умен, как Юрьев, и не так блестящ и не так грациозен духовно, как Яницкий. <…> Что ж, тем лучше! Если они выше меня на двух концах, то я полнее их. <…> Я как лиловый цвет – смесь розового с глубоко-синим!» (212, 213).
Очевидно, что леонтьевский герой, создавая свой образ прошлого, открыто и подчеркнуто демонстрирует высокую эстетическую восприимчивость по отношению к миру, особый художественный дар видения реальности. Однако позиция «безудержного эстетизма» далеко не исчерпывается вышесказанным. Важно, что Ладнев (и в этом отношении автор максимально приближен к герою) и в оценке жизненных явлений, и в выстраивании человеческих отношений руководствуется эстетическим критерием. То, что эстетически непривлекательно, некрасиво, теряет для него всякое обаяние, даже если это может быть объяснено и оправдано здравым смыслом или с этической точки зрения. Так, супруги Ковалевы, жившие в детском сознании героя в органичном соотнесении с мифологическими персонажами – Венерой и Аполлоном, не выдерживают впоследствии испытания пошлостью и постепенно вытесняются из его мира как утратившие некую эстетическую оформленность, эстетический колорит. В книге есть эпизод, когда, уже будучи юношей Ладнев, встречается с Ковалевыми. Прошло десять лет, и герой чутко фиксирует происшедшие изменения, болезненно реагируя на любые проявления пошлости. Внимательный взгляд сразу отмечает внешнюю некрасивость окружающей обстановки: «Номер не совсем опрятен; открытые погребцы и ящики, разбросанное платье, посуда где попало. <…> Чай плохой» (46). А сами герои как будто продолжают тему внешней некрасивости: «Олинька по-прежнему хороша отвлеченно, но уже совершенно не в моем вкусе» (46); «Шестилетняя дочка показалась мне слишком жирна и скучна» (46). Наконец, не столько нравственное, сколько эстетическое чувство героя решительно оскорблено вопросом Олиньки о тетушкиной скупости и последующим разговором на эту тему. Ладнев, конечно, несколько смущается от осознанного вдруг контраста между жизнью бедных тружеников Ковалевых и жизнью в Подлипках, где «большие, чистые и широкие комнаты, цветы, старинная, но прочная и удобная мебель, тетушка с наставлением на устах, а пуще всего – ящики ее туалета» (47) с сокровищами, достаточными «для услаждения жизненной муки двух десятков семей». Однако это отнюдь не мешает ему осознать и другое: «Отчего эта похвальная жизнь Ковалевых так чужда мне теперь? Родного сердцу уже нет в них ничего!» (47–48). Герой не может изменить своему эстетическому чувству, которое протестует против пошлых посягательств на эстетику жизни и отношений.
Через призму эстетического он воспринимает практически всех окружающих его людей. Так, подружка его детства, крестьянская девочка Катя обладает для него особым очарованием, потому что она для него «не горничная, и не просто Катя, <…> а даровитая простолюдинка (курсив автора. – Н. П.), священный предмет» (131). С мыслью об умершей матери Ладнев привык «соединять чувство изящного», и потому он откровенно признается, что не может разделить горе Модеста, потерявшего мать: «…его старушка, казалось мне, только мешала ему жить оханьем и растрепанными волосами. Ни китайский кофейник, ни рассказы сына, ни миньятюр на слоновой кости нимало не озаряли ее в моих глазах: все это только согревало какой-то темной душной теплотою» (155). Сами события жизни двоюродного брата только потому так волнуют героя, что проживаются им эстетически, в ярких, колоритных картинах и образах: «Все эти рассказы: крестница, береза, медальон, дедовский кофейник, стенящая старуха, желтый домик с грязным двором и бедный, благородный студент, ныряющий на ваньке из ухаба в ухаб из-за рубля серебром в час. <…> Какова эта смесь?» (138).
