Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [67]
Зловеще, как призрак самой смерти, предваряющий финал, выглядит зеленый в объяснении героини рассказа «Генрих»: «Знаешь, <…> мы с ним уже выясняли, как говорится, отношения – ночью, на улице, под газовым фонарем. И ты не можешь себе представить, какая ненависть была у него в лице! Лицо от газа и злобы бледно-зеленое, оливковое, фисташковое» (7, 137). Подобным смыслом наделен цвет в рассказе «Зойка и Валерия», когда автор упоминает «зеленые вагоны» паровоза, блестевшие, «новенькие» (7, 83) с тем, чтобы в финале бросить героя навстречу смерти – тому самому «грохочущему и слепящему огнями паровозу» (7, 90). Наконец, в «Дубках» зеленая подпояска становится орудием убийства: «Признаюсь, живописен он был. Велик, плечист, туго подпоясан зеленой подпояской по короткому полушубку, <…> борода блестит тающим снегом, глаза – грозным умом» (7, 194); «Ночью Лавр удавил жену зеленой подпояской на железном крюку в дверной притолоке» (7, 194).
Зеленая окраска неба и некоторых земных предметов тем более выразительна, если учесть, что, например, деревья и лес, которым положено быть зелеными, напротив, усиливают темноту, даже черноту общего фона в тексте: «Все казалось, что кто-то есть в темноте прибрежного леса» (7, 51); «И стоял и не гас за чернотой низкого леса зеленоватый полусвет» (7, 51); «Лесок от зарева стал теперь черным» (7, 70). Конечно, в вечерние и ночные часы деревья и должны выглядеть темными и черными, однако в ряде случаев автор, думается, намеренно сгущает краски, добиваясь по-настоящему символического эффекта. Так, в рассказе «Кавказ» использован очень яркий образ черных кипарисов, трижды повторенный и ставший лейтмотивом: «…на всю жизнь запомнил те осенние вечера среди черных кипарисов, у холодных серых волн» (7, 13); «Мы нашли место первобытное, <…> чернели кипарисы» (7, 15); «Мы открывали окно, часть моря, видная из него между кипарисов, <…> имела цвет фиалки» (7, 15). Кипарис – дерево печали, смерти, погребения[217]. Входя в уединенный мир убежавших от всех и от всего любовников, оно изначально заражает их короткое счастье предчувствием и близостью смерти. Не случайно непосредственно перед роковой развязкой герой рисует картину бури, пришедшей с гор, прямо называя черноту окружающих лесов «гробовой»: «Иногда по ночам надвигались с гор страшные тучи, шла злобная буря, в шумной гробовой черноте лесов то и дело разверзались волшебные зеленые бездны» (7, 16).
Рассказ поразителен своей литературной «оснащенностью», «плотностью» и «объемом» интертекстуального пространства, что, впрочем, характерно для всей книги в целом. Причем можно говорить не только о тематических или сюжетно-мотивных связях, но и о жанровой цитации[218]. Позволим попутно отметить еще одну, ранее не отмеченную, перекличку. Как раз образ кипарисов, достаточно редкий в отечественной литературе, помогает включить «Кавказ» в контекст совершенно конкретной вещи – повести «Исповедь мужа» К. Леонтьева, автора из прошлого века, очень близкого Бунину своим «эстетическим фанатизмом». Сравните у Леонтьева: «…морской ветерок веет в моем саду, кипарисы мои печальны и безжизненны вблизи, но прекрасны между другой зеленью»[219]; «Никто не возьмет моих кипарисов, моего дома, обвитого виноградом»[220]. И в том, и в другом случае экзотическое и вечнозеленое южное дерево становится более чем фоном и фактурой для историй о любовном треугольнике с трагическим концом. Любопытно, что, используя в рассказе схему традиционного не только для русской литературы романтического «кавказского» сюжета, Бунин, как и Леонтьев, переосмысляет фигуру героя-антагониста, выдвигая его в центр истории. И «Исповедь мужа», и «Кавказ» завершаются не актом мести обманутого супруга, а его самоубийством, что сразу обеспечивает ему статус высокого героя и ценностно усложняет изображенную ситуацию как проявившую внутренний драматизм жизни с ее невозможностью найти правых и виноватых среди тех, кто захвачен водоворотом любовной страсти.
Наряду с образом кипариса в некоторых рассказах («Зойка и Валерия», «Муза», «Кума») автор использует образы сосны и ели – вечнозеленых, но неизменно темных деревьев, также нагруженных ритуальной символикой[221], соединяющих в глубинном мифологическом смысле вечную жизнь и смерть. Особенно выразительны ели в рассказе «Зойка и Валерия», сопровождающие героя в его ночных блужданиях и пронзительных открытиях «трагического значения любви»: «Дом стоял как раз против въезда, за ним большое пространство занимало смешение леса и сада с мрачно величавой аллеей древних елей с острыми верхушками в звездах» (7, 84); «Он обошел <…> дом, пошел к заднему балкону, к поляне между ним и двумя страшными своей ночной высотой и чернотой рядами неподвижных елей с острыми верхушками в звездах» (7, 89); «Она <…> взглянула <…> на ель в конце аллеи, широко черневшую треугольником своей мантии» (7, 90). И в финале, когда он принял страшное решение и уже боится опоздать на встречу со смертью, «бегущая на него с двух сторон <…> частая чернота стволов» (7, 90) становится знаком роковой неизбежности и неотвратимости конца.
