Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [44]
Пафос «четверицы» еще более ощутим при сопоставлении этого фрагмента со стихотворением «Петух на церковном кресте», созданным в 1922 г. Близкий по смыслу и образности стихотворный текст тем не менее организуется интонацией активного противопоставления («назад идет весь небосвод, а он – вперед…») «обмана» человеческой жизни вечному сну мертвых, кресту, Божьему храму. Сравните:
Здесь, в «Жизни Арсеньева», петух на кресте вознесся «над этой жизнью», однако, разделяя эту и ту жизни, он одновременно их и сближает, соединяет, символизируя вечную устремленность земли к небу, города к Граду как безусловный и непреложный закон «этой жизни». Такое смысловое звучание усиливается в том числе и использованием характерной пары наречий – «всегда» и «недаром», подчеркивающих значение обязательности, безусловности постоянного пребывания в земной жизни «высокого Господнего глашатая». Этот яркий оригинальный образ первой главки можно считать конструктивным, он направлен своей символикой в последующий текст, прорастает и обогащается многими «продолжениями».
«Четверичность» как символ «явленной» целостности, идеально устроенной структуры (сравните с высказыванием Платона: «Три является числом, относящимся к идее; четыре – это число, связанное с воплощением идеи»[150]) особенно ярко и отчетливо проступает в «образах мира», переживаемых маленьким Арсеньевым. И это психологически очень точно, убедительно, поскольку, согласно, например, юнговской теории символов[151], именно ребенок воспринимает мир в его завершенности.
Любопытно, что в книге, имеющей подзаголовок «Юность», восстанавливается самое первое воспоминание, самая первая вспышка сознания, воссоздается яркий, выразительный образ младенчества героя как особого состояния его души, особого его ощущения себя в мире. Этот образ очень важен.
Младенчество отмечено навсегда вошедшими в жизнь Арсеньева пронзительными переживаниями «полного одиночества»: «Почему же остались в моей памяти только минуты полного одиночества? Вот вечереет летний день. Солнце уже за домом, <…> а я совсем, совсем один в мире» (6, 10); «Вечер как будто все тот же, <…> и все также одинок я в мире» (6, 10); «А не то вижу я себя в доме, и опять в летний вечер, и опять в одиночестве» (6, 10). В данном случае, сам того не зная, Бунин-художник предлагает свой вариант актуализации архетипа «младенца», трактуя ощущения сиротства, покинутости, незащищенности, столь трепетно и лично переживаемые Арсеньевым в раннем детстве, как некое вневременное и необходимое условие «вступания» в жизнь. Исследуя этот архетип, К. Г. Юнг писал: «“Младенец” означает нечто, развивающееся в направлении независимости. Сделать это он может, лишь отделив себя от своих начал: поэтому покинутость – необходимое условие, а не просто сопутствующий симптом»[152]. Однако, может быть, еще более значительным для Бунина оказывается другой мотив, связанный с архетипом «младенца», – мотив начала и конца, устремленности одновременно к истокам и за пределы собственно человеческой земной судьбы, также выражающий глубоко волнующую художника идею целостности человека и его жизни. К. Г. Юнг в этой связи писал: «“Младенец” – это символ целостности, охватывающей глубинные начала Природы»[153]; «…“младенец” символизирует досознательную и послесознательную сущность человека. Его досознательная сущность есть бессознательное состояние самого раннего младенчества; его послесознательная сущность – это строящееся по аналогии предчувствие жизни после смерти»[154].
Такое предчувствие в высшей степени органично для маленького Арсеньева, остро переживается им: «…лежу на <…> зеленой холодеющей траве, глядя в бездонное синее небо, как в чьи-то дивные и родные глаза, в отчее лоно свое. Плывет и <…> тает <…> высокое, высокое белое облако. <…> Ах, какая томящая красота! Сесть бы на это облако и плыть, плыть на нем в этой жуткой высоте, в поднебесном просторе, в близости с Богом и белокрылыми ангелами, обитающими где-то там, в этом горнем мире!» (6, 10); «А поздним вечером <…> все глядела на меня в окно, с высоты, какая-то тихая звезд. <…> Что она мне без слов говорила, куда звала, о чем напоминала?» (6, 10).
Память о единстве всего сущего живет в человеке, и маленький герой грезит о той «сокровенной душе в мире, окружающем ее» (6, 9); «Глубина неба, даль полей» особым образом продолжаются в человеке, вызывая «мечту и тоску о чем-то недостающем», трогая «непонятной любовью и нежностью неизвестно к кому и чему» (6, 9). При этом сознание ребенка особенно пластично в восприятии универсальных символов бытия, собирая, аккумулируя их, он тем самым вступает на путь «устроения» своего собственного мира, мира человека, но не человека как субъекта, вступающего в субъектно-объектные отношения с реальностью, а человека «как извечно пребывающего в игре четырех: божественного и смертного, небесного и земного»
В 1831 году состоялась первая публикация статьи Н. В. Гоголя «Несколько мыслей о преподавании детям географии». Поднятая в ней тема много значила для автора «Мертвых душ» – известно, что он задумывал написать целую книгу о географии России. Подробные географические описания, выдержанные в духе научных трудов первой половины XIX века, встречаются и в художественных произведениях Гоголя. Именно на годы жизни писателя пришлось зарождение географии как науки, причем она подпитывалась идеями немецкого романтизма, а ее методология строилась по образцам художественного пейзажа.
Как наследие русского символизма отразилось в поэтике Мандельштама? Как он сам прописывал и переписывал свои отношения с ним? Как эволюционировало отношение Мандельштама к Александру Блоку? Американский славист Стюарт Голдберг анализирует стихи Мандельштама, их интонацию и прагматику, контексты и интертексты, а также, отталкиваясь от знаменитой концепции Гарольда Блума о страхе влияния, исследует напряженные отношения поэта с символизмом и одним из его мощнейших поэтических голосов — Александром Блоком. Автор уделяет особое внимание процессу преодоления Мандельштамом символистской поэтики, нашедшему выражение в своеобразной игре с амбивалентной иронией.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
«Лишний человек», «луч света в темном царстве», «среда заела», «декабристы разбудили Герцена»… Унылые литературные штампы. Многие из нас оставили знакомство с русской классикой в школьных годах – натянутое, неприятное и прохладное знакомство. Взрослые возвращаются к произведениям школьной программы лишь через много лет. И удивляются, и радуются, и влюбляются в то, что когда-то казалось невыносимой, неимоверной ерундой.Перед вами – история человека, который намного счастливее нас. Американка Элиф Батуман не ходила в русскую школу – она сама взялась за нашу классику и постепенно поняла, что обрела смысл жизни.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.