Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [42]

Система этих обозначений в конечном итоге складывается в некий мифообраз жизни, открывающийся интуицией и призванный стать альтернативой собственно философского, логического ее понимания.

§ 2. Метафизика пространства «Жизни Арсеньева»

Имея в виду репрезентативность пространственного языка, можно предположить, что именно опыт пространственности, переживаемый Арсеньевым, нагружается особенно активно метафизическими и экзистенциальными смыслами, становится одним из основных способов сотворения этого мифообраза. Можно также предположить, что в основание его кладется не бинарная структура, поскольку для художника принципиально характерно стремление «снять» принцип классических оппозиций разного рода – «я» и «не-я», личности и мира, жизни и смерти, логического и психологического, субъективного и объективного, эпического и лирического и т. п. Бунинский «образ» жизни с самого начала развертывается в границах того, что культурной традицией именуется как «тетраморфность» или мир «четверицы»[145]. Названная структура символизирует целостность, связанную с понятием ситуации (то есть некой осуществившейся данности, «явленности». – Н. П.), в то время как «триада связана с понятием активности», а также «с интуитивным ощущением пространственного порядка»[146]. Это мир, в котором, по определению современного философа, «памятью и опытом предшествующих поколений запечатлена архаическая структура мирового вообще, удерживающая в себе многообразие направлений, отношений, сторон как извечную обращенность и игру четырех – смертного и божественного, земного и небесного»[147].

Думается, такая структура моделирования художественной реальности явилась своеобразным ответом Бунина-художника XX столетия на исчерпанность той тернарной модели XIX в. – модели Толстого – Чехова, о которой пишет Ю. М. Лотман и которая включает «мир зла, мир добра и мир, который не имеет однозначной моральной оценки и характеризуется признаком существования. Он оправдан самим фактом своего бытия. Мир жизни расположен между добром и злом»[148]. Бунинскую «тетраморфность» логично рассматривать как закономерное движение художественного сознания новой по отношению к классической XIX в. культурной эпохи к преодолению разного рода бинарных структур, а также дискретного «рассредоточения» смыслов. Важна идея жизни как феноменальной целостности, соединяющей концы и начала, полюса и пределы, но при этом сохраняющей качество определенности, оформленности.

Уже в предваряющей «живописания» Арсеньева главке отчетливо намечены образы-доминанты, объединенные семантикой «четверицы». Так, возвращаясь к началу своего «путешествия по жизни», герой сразу открывает нам опыт переживания изначальной слитности и одновременно раздельности начала и конца, рождения и смерти: «Не рождаемся ли мы с чувством смерти?» (6, 7); «Исповедовали наши древнейшие пращуры учение “о чистом, непрерывном пути отца всякой жизни”, переходящего от смертных родителей к смертным чадам их – жизнью бессмертной, “непрерывной”» (6, 8); «И разве не радость чувствовать свою связь, соучастие с “отцы и братии наши, други и сродники”» (6, 8).

Соединение в одном контексте отрывков из православной молитвы и отсылок к древним ведическим книгам, близких пафосом глубинного единения живых и «всех от века умерших», весьма показательно. Это опора автора на различные культурные традиции осмысления феномена «непрерывности», особой целостности человеческой жизни, не уничтожаемой физической смертью. Сама попытка героя заглянуть в свои истоки, ощутить принадлежность «знатному, хотя и захудалому роду» свидетельствует о необходимости и возможности для него выйти за пределы ограниченности собственного существования, совершенно конкретно, «по-земному», пережить пребывание «вне времени», прикоснуться к бессмертному, божественному.

Тем самым, с одной стороны, изначально обозначен личный опыт «трансцендирования жизни», переживания бесконечного ее «возобновления в процессах трансформации и обновления»[149]. А с другой – такое личное преодоление человеком собственной изоляции и ограниченности является для героя (и автора, максимально сближающегося с ним) непременным условием, залогом подлинности проживаемой им жизни.

При этом глубинное, метафизическое и экзистенциальное, даже «биологическое», ощущение целостности, переживаемое Арсеньевым, приводит, например, к тому, что текст, при всей признанной оксюморонности бунинского художественного мышления и стиля, с самого начала лишается «энергетики» противопоставлений, напряженности антиномической борьбы смыслов. Это суждение может, вероятно, показаться несколько парадоксальным, тем более если вспомнить, что книга открывается цитатой, смысл которой как раз определяет контраст «написанного» и «ненаписанного»: «Вещи и дела, аще не написаннии бывают, тьмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написаннии же яко одушевлении» (6, 7).

Однако в данном случае определенность высказывания, усиленная подчеркнутым противопоставлением, выдает внутренний императив художника, продиктована его однозначно определенным отношением к творчеству, к литературному труду, в том числе и к собственному – как возвращающему вечности мгновения подлинной жизни. (Правда, прибегнув к цитации, автор отчасти смягчает безоговорочность собственной позиции, «растворяя» свое «я» в интертекстуальном диалоге.)