Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [43]

А далее интонация становится иной – во многом вопрошающей. Можно сказать, что повествовательная форма феноменологически загружена – тонко приспособлена к фиксации и накоплению многочисленных и самых разных «вслушиваний», «вглядываний», «внятий» и «вопрошаний»: «Почему именно в этот день и час <…> и по такому пустому поводу впервые в жизни вспыхнуло мое сознание столь ярко, что уже явилась возможность действия памяти? И почему тотчас же после этого снова надолго погасло оно?» (6, 9); «Где были люди в это время? <…> Почему же остались в моей памяти только минуты полного одиночества?» (6, 9); «Когда и как приобрел я веру в Бога, понятие о Нем, ощущение Его?» (6, 26); «Великий простор, без всяких преград и границ окружал меня: где в самом деле кончалась наша усадьба и начиналось это беспредельное поле, с которым сливалась она?» (6, 40); «Небо и старые деревья, <…> можно ли наглядеться на это?» (6, 86); «И неужели это правда, что он (Писарев. – Н. П.) уже встретился где-то там со всеми нашими давным-давно умершими, сказочными бабушками и дедушками, и кто он такой теперь?» (6, 109); «…что это такое? зачем? почему?» (6, 251); «Зачем ездил, ходил» (6, 274); «А Николаев? Зачем нужен был Николаев?» (6, 277) и т. п., и т. п. (Круг и тематика этих вопросов настолько разнообразны, касаются практически всех сторон человеческой жизни, что могут послужить материалом специального рассмотрения.)

Понятно, что интенсивность вопрошаний по мере взросления героя несколько снижается (этого требует психологическая достоверность образа), однако многие вопросы остаются на протяжении всей книги. Причем они не носят риторического характера. Дополненные конструкциями вероятностной семантики («А родись я и живи на необитаемом острове, я бы даже и о самом существовании смерти и не подозревал. “Вот было бы счастье!” – хочется прибавить мне. Но кто знает? Может быть, великое несчастье» (6, 7); «…а я глядел и думал: чего это? Должно быть, для того только, что это очень хорошо» (6, 34) и т. п.), вопрошания Арсеньева напрямую связаны с его мироотношением, моделируют ту самую «активную пассивность», о которой уже говорилось ранее, смиренную готовность внять открывающимся смыслам в их взаимоотражениях, в сложных диалогах. Тем самым яркая оксюморонность бунинских образов («радостная боль», «мучительно-радостно», «грустно-празднично», «сладкое и скорбное чувство родины», «страшный и дивный», «счастье вины», «печальная прелесть» и т. п.), свидетельствующая о напряженности проживаемых жизненных мгновений, поразительно соседствует с тенденцией к разрешению «неразрешимостей», со стремлением «все вместить», понять, соединить уже в другой, «мирной», «ненапряженной» целостности. Сравните: «Ужасна жизнь! Но точно ли “ужасна”? Может, она что-то совершенно другое, чем “ужас”?» (6, 233).

Такая повествовательная структура, при которой вопрошания закономерно уступают место непосредственно «являющимся» и как будто вновь видимым и переживаемым картинам, встречам из прошлого, органична для книги. Подобным образом оформляет себя сознание, открытое постижению, «вбиранию» феномена жизни. Но не только. Можно повторить в данном случае то, о чем уже упоминалось, а именно – о самопроявлениях, о самообнаружении этого феномена: реальность начинает «говорить» и «открывать» себя сама. И сверхзадача художника – запечатлеть это максимальной эстетической полнотой, «самостоятельностью», завершенностью образов. Поэтому в бунинском мире рефлексия героя носит особый характер, она условна, поскольку сориентирована даже не на поиск того единственного образа, который несет в себе и «предлагает» реальность, а на оттачивание способностей и готовностей принять, сохранить этот образ, что в конечном итоге и становится ответом на его вопрошания, обращенные к миру, к себе.

Подобная структурная, архитектоническая закономерность выявляется и на уровне частей и фрагментов, и на уровне произведения в целом и обеспечивает внутреннее единство, стройность и даже выстроенность всей книге. Это можно увидеть уже в первой главке.

Обозначив в самом начале свое кредо и понимая, что, по собственному признанию, «жизнь человеческую написать нельзя», автор все же решается отправиться вместе с героем в плавание по «большому пространству» его жизни и намечает первые и самые важные для человека «незыблемости» и опоры, отправные, исходные точки такого «плавания». Одной из таких «незыблемостей» является для Арсеньева «интуиция бессмертия» (термин К. Г. Юнга), глубинное ощущение связи со своими предками, принадлежности роду и небу, что означает стирание границ между земным и небесным и что понимается как один из законов жизни. В финале это понимание облекается в конкретный и одновременно символический пространственный образ, рожденный, данный самой реальностью. Европейский город, в котором живет герой, как и многие другие города в приютившей его стране, «некогда славные, <…> а теперь в повседневности живущие мелкой жизнью», открывает Арсеньеву определенный, «опространствленный» момент вечного, всегда «присутствующий» здесь, в повседневности: «Все же над этой жизнью всегда – и недаром – царит какая-нибудь серая, башня времен крестоносцев, громада собора с бесценным порталом, века охраняемым стражей святых изваяний, и петух на кресте, в небесах, высокий господний глашатай, зовущий к небесному Граду» (6, 8). Этот образ, несущий в себе семантику «неслиянности и нераздельности» земного и небесного – города и Града, воспринимается как открывающий и в определенном смысле как завершающий тему обретения человеком первоначальной целостности, являющийся архетипическим продолжением в нем целостности объективной, «мирового вообще».