Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [41]

Чтобы понять природу воссоздаваемого Буниным художественного мира, несводимость его лишь к лиризованному романному жанру, думается, следует развести это смешение, неразличение «я» и «не-я», имеющее конструктивное значение, и фрагментарное вкрапление в повествовательную ткань кусков, построенных по принципу лирического высказывания. Достаточно сопоставить процитированное выше с такими характерными примерами, в которых в соответствии с лирическим жанром мы сталкиваемся с «чувствами субъекта в позиции перед лицом действительности, уже сложившейся», когда всеобщее противостоит человеку как внешняя необходимость и «сама по себе душа человека отчасти становится таким же для себя сущим миром субъективного созерцания, рефлексий и чувства <…> и лирически высказывает свое пребывание внутри себя, свою занятость индивидуальным внутренним миром»[142]: «Ах, эта вечная русская потребность праздника! Как чувственны мы, как жаждем упоения жизнью, – не просто наслаждения, а именно упоения жизнью, – как тянет нас к непрестанному хмелю, к запою, как скучны нам будни и планомерный труд!» (6, 83); «Сколько заброшенных поместий, запущенных садов в русской литературе и с какой любовью всегда описывались они! В силу чего русской душе так мило, так отрадно запустенье, глушь, распад? Я шел к дому, проходил в сад, поднимавшийся за домом» (6, 86); «Как забыть этот ночной зимний звон колокольчиков, эту глухую ночь в глухом снежном поле, то необыкновенное, зимнее, серое, мягкое, зыбкое, во что сливаются в такую ночь снега с низким небом» (6, 103) и т. п.

Следует также отличать объединенность субъекта и объекта в бунинском мире от пантеистического растворения «я» в космосе и природе. Е. Г. Мущенко, исследуя раннюю прозу писателя, справедливо отмечала ее «культурологичность», направленность на общекультурные архетипы и модели[143]. В «Жизни Арсеньева» «самопроявляющаяся» реальность также культурологически «оснащена», а усилия интенционального сознания нередко напрямую связаны с «вслушиванием» именно в «словарь» культуры. Отсюда столь характерная для книги интертекстуальность, ставшая предметом специального рассмотрения в исследовании М. С. Штерн[144], а также не менее характерное обозначение «осязаемо-вещественной» природы языка, о чем уже упоминалось.

Вообще, сознанию героя понятен, если можно так сказать, герменевтический искус. Вглядываясь в развертывающееся полотно жизни, он много раз вопрошает о смысле, открывающемся как во фрагментах этого полотна, так и в его целом (сравните, например: «Прямо подо мной, в солнечном свете, разнообразно круглились серо-зеленые и темно-зеленые верхушки сада. <…> Их осыпали оживленным треском воробьи, <…> а я глядел и думал: для чего это? <…> там, за лугами, были Новоселки. <…> Зачем существовали там куры, телята, собаки, водовозки, пуньки, пузатые младенцы, зубастые бабы, красивые девки, лохматые и скучные мужики? И зачем уходил туда почти каждый день к Сашке брат Николай?» (6, 34–35)). Можно даже утверждать, что в истолковании человеческого существования герой проделывает путь, напоминающий нечто вроде «герменевтического круга». То интуитивное понимание жизни, которое приходит к Арсеньеву еще в детстве и сформулировано в первой книге («…ведь и все в мире было бесцельно, неизвестно зачем существовало, и я уже чувствовал это» (6, 34)), подтверждается обогащенное опытом многих «проживаний» и переживаний, в итоговом суждении, «собранном» в свою очередь из других предшествующих толкований, также присутствующих в тексте как некие обозначения герменевтического движения «по кругу». Часть из толкований приведена ранее. В этом обобщающем суждении (см.: 6, 152–153) по-прежнему больше вопросов и предположений, чем ответов («…все-таки что же такое моя жизнь?»; «…втайне я весь простирался в нее. Зачем? Может быть, именно за этим смыслом?»). Определенно, пожалуй, выражено только пространственное ощущение жизни, ощущение ее постоянной «заполняемости» чем-то очень важным, теми сменяющими друг друга составляющими, которые в каком-то своем глубинном и непостижимом единстве и несут некий таинственный, едва угадываемый смысл: «И видел, что жизнь (моя и всякая) есть смена дней и ночей, <…> есть <…> накопление впечатлений, картин и образов, из которых лишь самая ничтожная часть (да и то неизвестно, зачем и как) удерживается в нас, <…> а еще нечто такое, в чем как будто и заключается <…> что-то главное, чего уж никак нельзя уловить и выразить» (6, 153).

Такой, скорее, «гипотетический» итог не представляется автору поводом для пессимизма и беспокойства, не вызывает приступов отчаяния от как будто бы неосуществившейся возможности постичь тайну человеческого существования. Подобное вневременное «движение» по жизни (внутри жизни) знаменательно, поскольку представляет собой для Бунина, исследующего «простирания» человеческой субъективности, «онтологию» понимания вообще как принципа взаимоотношения «я» и «не-я». Понимание дается, открывается и живет тем же актом непосредственного (= мистического) «вхождения», «явления», «вступания» в прямое общение, что и реальности предметного и природного мира, его можно увидеть, ощутить, почувствовать, коснуться, но нельзя перевести на язык понятий и итоговых формул, иначе оно утратит подлинность живого смысла, живого «присутствия». Поэтому-то Бунин и не дает расшифровки и обобщения «герменевтических» усилий героя, направленных на истолкование феномена жизни. А кроме того, художник действительно убежден в принципиальной неразгадываемости тайны жизни и только обозначает сферы пребывания, присутствия этой тайны, открывает некоторые возможности ее «коснуться».