Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [144]

Если же попытаться «вписать» книгу Бунина в контекст мемуарно-биографической литературы, то оказывается следующее. В ряду беллетризованных биографий, представленном в русской литературе такими яркими, разными и замечательными образцами, как, например, романы Ю. Тынянова или книги Б. Зайцева, «Освобождение Толстого», безусловно стоит особняком. Это связано прежде всего с сознательным отказом Бунина от какой-либо беллетризации повествования и от «хронологического принципа» в представлении событий жизни своего героя. Он избегает также тыняновской свободы в обращении с материалом, художественного «додумывания» недостающих звеньев и фактов, его метафорического языка и в целом «метафорического» прочитывания судеб. Бунину ближе Б. Зайцев с его лирическим переживанием «сюжетов» жизни и судьбы своих героев, но, в отличие от него, он не стремится последовательно в соответствии с «вехами» их биографий и с собственной «все обнимающей» православной направленностью развернуть и завершить эти «сюжеты». У него, как мы пытались показать, другие задачи.

Что касается огромного поля мемуарной литературы, то книга Бунина отличается доведенностью документального материала до уровня состоявшегося художественного целого, оригинальностью концепции и виртуозностью и масштабностью ее воплощения. Кроме того, «Освобождение Толстого» обнаруживает не только философичность и высокий уровень художественности, но и мастерство и добросовестность интерпретации. Это «герменевтическое» качество бунинского метода проявляется, пожалуй, столь выразительно только здесь. Оно позволяет разомкнуть книгу в несколько иной контекст.

Ю. М. Лотман, написавший в свое время «Сотворение Карамзина» и определявший жанр книги как роман-реконструкцию, поделился своими размышлениями над особой природой таких книг: «Реконструктор не измышляет – он ищет, сопоставляет. <…> И вот под его руками разрозненное и лишенное жизни и смысла обретает целостность, наполняется мыслью, и мы вдруг слышим пульс того, кто давно ушел из жизни, физически рассеявшись в биосфере, а духовно влившись каплей в поток культуры. <…>. Роман-реконструкция строже и в чем-то беднее биографического романа. Но у него есть одно существенное преимущество – стремление максимально приблизиться к реконструируемой реальности, к подлинной личности того, на ком он сосредоточил свое внимание»[479]. И еще одно замечание, прямо относящееся к нашему исследованию: «Может быть, лучше всего было бы писать произведения этого жанра в форме диалога между ученым и романистом, попеременно предоставляя слово то одному, то другому»[480].

Нельзя ли предположить, что Бунин, значительно «опережая» пожелания выдающегося филолога, попытался написать нечто подобное, ощущая настоятельную потребность «услышать пульс того, кто давно ушел из жизни» и переживая невозможность соединения своего замысла с традиционной жанровой формой?

Заключение

Проведенное исследование прозы И. А. Бунина позволяет актуализировать и представить по-новому целый ряд важных смыслов, свидетельствующих об особой значительности и масштабности творчества художника, его непреходящей современности. Если говорить о бунинском типе художественного сознания, то этот тип следует характеризовать по нескольким параметрам. По освоению реальности и традиций – религиозно-философских, литературных – это универсалистский и артистический тип, свидетельствующий о редкой бунинской всеотзывчивости, поразительной способности воспринимать чужое как свое. По способу конструирования и развертывания художественного мира это тип феноменологический, показывающий опять же удивительную чуткость Бунина к философским веяниям и потребностям культурной эпохи с ее осознанием того, что нет субъекта без объекта и, наоборот, что предметный мир может быть отражен и понят лишь в интенциональной соотнесенности с познающей и воспринимающей этот мир личностью. И, наконец, по онтологии и аксиологии это тип сознания христианский/православный, демонстрирующий глубокую укоренность Бунина, художника и человека, в национальной духовной традиции.

Отчетливо осознается динамичный, экспериментаторский характер бунинского письма, а также внутренняя диалектика его художественного мышления, его сложная двунаправленность. Если во встречах с реальностью человеческой субъективности отводится пассивная, созерцательная роль, то «показывание» этих встреч, напротив, требует особой эстетической активности «я», обусловленной стремлением к максимально адекватной их воплощенности в художественной форме. Отсюда постоянный бунинский поиск – стилевой, жанровый, повествовательный. При этом художественный аспект глубинно соотнесен с экзистенциальной и онтологичесокй проблематикой, поскольку совершентсво формы означает для Бунина возможность защитить саму жизнь от энтропии и разрушения, обеспечив ей место в пространстве культуры.

Важно также помнить, что перед нами художник, принципиально ориентированный на диалог с предшественниками. Это обусловлено и переходным характером литературной эпохи, и субъективным, сознательным стремлением художника защитить традиции классики в условиях модернистского и авангардистского бума. При этом, обладая редкостным чувством времени и остротой художественно-философского видения, Бунин предвосхитил в своем творчестве многие открытия литературы XX–XXI вв. Понимая исчерпанность объектного подхода к классическому наследию, он смог выстроить целую систему диалогов с миром литературы позапрошлого столетия.