Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [143]

Бунинский «эксперимент» с текстами Толстого совершенно конкретно показывает, что в искусстве «позже» и «раньше» одновременны, соотносительны, «кроны» и «корни» взаимообратимы. Литература включает нас в поток «вселенской взаимности» (метафора М. Бубера), недаром так важен здесь хронотоп «длящегося настоящего». И как Бунин невозможен без Толстого, так и Толстой сейчас невозможен без Бунина, поскольку понимается иначе, более глубоко и уникально, именно в сопряжении с ним.

Итак, мы видим, что уровень художественности становится все же в произведении преобладающим. Мемуарист и теоретик – это больше элементы предпринятой попытки самоопределения, своего рода выходы из одной, органичной для автора роли – роли художника, создающего образ. Правда, следует иметь в виду, что образ это особый – несущий в себе энергию преодоления, рождающийся на границе с рефлексией, герменевтическим опытом и фактом. Так Бунин отражал интегративность процессов в культуре XX в. и осваивал принцип эссеистского мышления.

Однако сущность эссе, как справедливо считает М. Эпштейн, состоит «в динамическом чередовании и парадоксальном совмещении разных способов миропостижения»: «Если какой-то из них: образный или понятийный, сюжетный или аналитический, исповедальный или нравоописательный – начнет преобладать, то эссе разрушится как жанр. <…> Эссе держится как целое именно энергией взаимных переходов»[478]. Автора же «Освобождения Толстого» не устраивает статус «перехода», он предпочитает все же удержаться в художественно-образном миропостижении, предпочитает образно завершить открытый характер высказывания и синтезировать в образе конкретные факты и наблюдения. Такое стремление к эстетической завершенности – чрезвычайно важный, доминантный момент авторского самоопределения. В нем угадывается живая связь с классической традицией XIX в., ориентация на тот тип художественного сознания, для которого в основной своей тенденции – «жизнь в промежутке» (метафора В. С. Библера), в одновременности различных реальностей «невыносима». Другими словами, авторское сознание демонстрирует парадоксальную совмещенность открытого «диалогического» начала и настоятельной потребности в завершающем, венчающем смысле.

Обобщая наблюдения над текстом «Освобождение Толстого», мы не можем не возвратиться к его книге 1910-х гг. – «Тень птицы». Эти произведения объединены общей темой – темой обретения и «обживания» вневременного пространства культуры, а также непосредственным включением и в том и в другом случае авторского «я» в систему повествования. Тем любопытнее и ярче в контексте общего обозначается движение авторской мысли.

В «Тени птицы» разрабатывается, если можно так сказать, «прямой», «экстенсивный» вариант названной темы: фактическое «преодоление» в путешествии пространств, отмеченных яркими фактами, событиями и мифами древней истории, рассматривается как фактор расширения личности за счет вбирания в ее внутренний мир и присутствия там многих и многих составляющих великого общего пространства культуры и традиций человечества. Это, по Бунину, дает возможность человеку еще при жизни осуществить «выход» за пределы своего физического существования и испытать радость преодоления небытия и победы над смертью. Причем главным в достижении такого глобального единения становится художественная и эстетическая одаренность и поразительный артистизм путешествующего, помогающие ему органично и с изящной легкостью перевоплощаться, ощущать «чужие» смыслы, содержания и традиции как «свои».

«Освобождение Толстого» – новый этап, новый уровень понимания проблемы. Важен сам факт «организации» в тексте общения с Толстым по принципу диалога. Это выразительно преподнесенный Буниным урок отношения к культурному наследию вообще. Чтобы пространство культуры было для нас живым и притягательным и не превращалось в мавзолей имен и судеб, необходимы такие диалоги-встречи, преодолевающие обезличенность и абстрактность «объектного» подхода, являющие того или иного классика в живой сложности и полноте феномена. Каждый раз такой «разговор» требует от вступающих в него очень многого, по существу, нужно быть конгениальным собеседнику, поскольку великому необходимо чем-то отвечать и здесь не укроешься за его «фигуру» и «авторитет», что возможно, например, в обычных монографических исследованиях. Подобные книги редки и удаются тогда, когда, как здесь, есть «счастливое» совпадение «уровней» личности автора и героя.

Кроме того, показывая универсальность мира Толстого, его одновременную открытость разным культурным традициям, Бунин расширяет и существенно дополняет собственный опыт вхождения в культурные миры. В данном случае он опирается не только на свой артистизм в восприятии «чужого». Ему помогает соединить, казалось бы, несоединимое – православную молитву и буддистский текст, христианских святых с ветхозаветным пророком, Христа и царя Соломона – «философская вера», то знание о трансцендентном, которое сопряжено с искренней озабоченностью о смысле бытия и человеческой жизни. И это еще один урок подлинной коммуникации, утверждающей несостоятельность претензий любой культурной традиция на исключительность «права на истину».